Вирджиния Вулф: "моменты бытия" - Александр Ливергант

И эти визиты никак нельзя было назвать мимолетными. Этель подолгу не уходила, бесконечно пила чай, безостановочно болтала (чревоугодие прекрасно сочеталось у нее с чревовещанием) и мучила Вирджинию (которая проявляла ангельское терпение) предлинными историями из своей многотрудной жизни. А также – бесконечными вопросами; задавались вопросы, десятки вопросов, и в многостраничных письмах.

Имелись вопросы и, так сказать, личного характера: Этель Смит была не только настырна и не слишком хорошо воспитана, но и ревнива, и страсть как любила выяснять отношения, чего Вирджиния, напротив, терпеть не могла. В своей биографии Вирджинии Вулф Квентин Белл приводит следующий диалог:

«– Знаете, Вирджиния, мне не слишком нравится, что вас любят другие женщины.

– Это означает, что вы влюблены в меня, Этель.

– Я никогда никого так сильно не любила… Я не хотела вам говорить. Но мне недостает любви, не могу жить без глубокого чувства, без привязанности. И вы можете этим воспользоваться».

В отличие от Этель Смит, Вирджиния не была обделена любовью по крайней мере трех человек – Леонарда, Ванессы и Виты. Глубокого чувства к пылкой подруге преклонных лет, старше ее на четверть века, она, конечно же, не испытывала; переносить старуху в больших количествах было и в самом деле нелегко, Вирджиния от нее уставала, и не только Вирджиния, но и Леонард, с самого начала невзлюбивший говорливую, взбалмошную гостью. И всё же со временем Вирджиния к Этель привязалась, научилась терпеть «гигантского старого краба» – в малых дозах.

Этель Смит вела в высшей степени здоровый образ жизни: безвыездно жила за городом – на беду, не слишком далеко от Родмелла; играла в гольф, каталась на велосипеде и верхом, охотилась. А в свободное от спортивного досуга время сочиняла музыку и писала бесконечные письма подругам. Отличалась не только энергией и решительностью (Вирджиния говорила, что нет такого быка, которого Этель не могла бы взять за рога), но и эпатажным поведением. В любую минуту могла изменить свои планы, а также поменять взгляды на прямо противоположные. Могла явиться в концертный зал в костюме для верховой езды, могла, дирижируя оркестром, переломить дирижерскую палочку, сочтя ее слишком длинной.

Вирджинии, когда та болела, присылала цветные открытки с изображением больной обезьянки. Искренне считала, что все болезни подруги выдуманы и что ее головные боли – следствие… больной печени. Нарядившись в небесного цвета кимоно и водрузив на голову парик, мисс Смит регулярно посещала публичные выступления Вирджинии, в особенности же любила бывать на ее лекциях по женскому вопросу. «Своя комната» произвела на нее, по ее собственным словам, «неизгладимое впечатление».

И это при том, что пафос шестидесятистраничного эссе Вулф – «У каждой женщины, если она собирается писать, должны быть средства и своя комната»[167] – не был рассчитан на читательниц вроде Этель Смит. У нее и со средствами, и со своей комнатой, и не одной, всё было в полном порядке. Впрочем, этим тезисом смысл эссе, конечно же, не исчерпывается.

Когда читаешь первые страницы «Своей комнаты», то вообще кажется, что перед тобой не исследование о правах английских женщин, а нечто вроде путевого очерка о пребывании автора в Оксбридже[168] со столь свойственными для Вулф острой наблюдательностью, сдержанным, порой едва уловимым скепсисом и столь присущими ей антропоморфными метафорами: «На дальнем берегу застыли в вечном плаче ивы, распустив волосы».

В самом деле, что может быть общего между темой «Женщина и литература», на которую Вулф в октябре 1928 года прочла в Кембридже две лекции, и прогулкой по университетскому городу? Или отдыхом в раздумьях у реки? Или описанием обильного завтрака, которым потчуют уважаемого лектора? Или рассуждениями (в духе эссе из сборника «Обыкновенный читатель») о статьях Чарльза Лэма, стихах Теннисона, романах Теккерея? Вирджиния Вулф сама, кажется, сознает, что «лирическое отступление» затянулось, задается риторическим вопросом: «Но какое всё это имеет отношение к теме моего доклада “Женщины и литература”?»

На самом же деле никакого отступления не было, автор, как и подобает опытному рассказчику, не торопится посвящать читателя в суть дела, его подготавливает. И вот уже лейтмотив эссе звучит в полную силу. «Сильный пол» (на то он и сильный) «в этой таинственной стране неприкосновенен; любое существо мужского пола может уйти с солнца в тень и нисколько не пострадать»[169].

«Сильный пол» процветает, а «слабый» – нищ и не уверен в завтрашнем дне, неполноценен – с точки зрения мужчины, и умственно, и нравственно, и физически. Отсюда сексистские сентенции типа: «Кошек на небо не берут. Женщинам не написать шекспировских пьес». Женщина необходима мужчине, в первую очередь, чтобы ее принизить (а себя, соответственно, возвысить). Главный источник силы мужчины – «уловка самовозвышения». Чтобы «возвысить» уверенность в себе, следует считать других ниже себя – вот почему мужчины настаивают на низком происхождении женщины, на ее бесполезности, никчемности. Низком в том смысле, что за ними, мужчинами, – традиции, образование, власть, деньги. У женщин же – оттого и их неполноценность – ничего этого нет.

И деньги – едва ли не самое главное. Теперь, когда Вирджиния Вулф нежданно получила от своей умершей индийской тетушки наследство, и немалое (500 фунтов в год), она вдруг осознала, что ей «незачем ненавидеть мужчин», что она обрела «свободу думать о сути вещей, а не о куске хлеба». И хотя писательница и раньше свободно – свободнее многих – думала «о сути вещей», а не о куске хлеба, мы прекрасно понимаем, чту она имеет в виду.

Имеет в виду, что женщина была неспособна написать «Лира» или «Бурю», так как замуж ее выдавали «прямо из детской» и против воли. Так как у нее было много детей и мало денег – и не только в xvi веке, но и в начале xx-го. Право иметь личную собственность, напоминает читателю Вулф, женщина, да и то только замужняя, получила лишь в 1880 году, а право голоса – еще на сорок лет позже. Литературный же талант «не вырастает среди батрачества, темноты, холопства». А если, вопреки всему, и «вырастает», то приносит сплошные несчастья – ведь женскому дарованию противятся условия жизни: карманных денег едва хватает на первостепенные нужды, о своей комнате женщина еще совсем недавно могла только мечтать. Мир, заключает Вулф, оборачивается к талантливой женщине – к сестрам Бронте, к Джордж Элиот, к Джейн Остин, которая, как известно, своей комнаты не имела и прятала свои рукописи от чужих глаз, – не равнодушием, как к Китсу или Флоберу, а откровенной враждебностью. Мир не только держал женщину взаперти, но и лишал возможности общаться, путешествовать, набираться жизненного опыта, «познавать без помех и надзора всё разнообразие человеческой жизни». А что напишешь в четырех стенах?

И то сказать, женская эмансипация (а что такое литература, как не эмансипация?) мужчине невыгодна – вот откуда берутся не лишенные остроумия, хлесткие и циничные поношения вроде «синий чулок с чернильным зудом». Сидите, мол, дома с детьми, а сочинять и публиковаться предоставьте нам. Вам писать негоже, зато, если в жизни мы вас третируем, то в литературе превознесём. Что ж, действительно, Эмму Бовари, Кармен, Манон Леско или Анну Каренину забитой, бесхарактерной никак не назовешь.