Дочь хранителя тайны - Ким Эдвардс

Каролина охнула от неожиданности, но не успела испугаться, как тень обрела форму. «Злоумышленником» оказался Ал – видно, вернулся из поездки пораньше. Каролина была приятно удивлена: Ал сейчас старался больше работать и часто отсутствовал по две недели кряду. Но вот он вернулся, приехал домой и открыл жалюзи, позволив Каролине насладиться чудесной картинкой ее жизни, заключенной в раму из кирпичных стен, заново отлакированного ею буфета, полуживого фикуса, оконных стекол, которые она так старательно мыла все эти годы. Феба подняла глаза от своей работы, невидяще поглядела в окно на темный мокрый газон, провела рукой по рыжей спинке Дождика. Ал прошел по комнате с чашкой кофе в руке, встал рядом с Фебой и показал этой чашкой на коврик, который она ткала.

Волосы Каролины совсем промокли, но она стояла не шевелясь. Тоскливая пустота в душе, реальная и страшная, которую она ощутила возле окон бара, исчезла при виде родных людей. Дождь бил ее по щекам, пропитывал добротное шерстяное пальто. Она сняла перчатки, чтобы найти в сумочке ключи, прежде чем сообразила, что дверь, вероятней всего, не заперта. Вокруг было темно, нескончаемый поток автомобилей с грохотом несся по шоссе, и свет фар выхватывал густую листву сирени, посаженной ею давным-давно в качестве живой изгороди. Каролина еще мгновение постояла неподвижно. Это – ее жизнь. Не та, о которой она когда-то мечтала, не та, которую представляла себе в молодости, нет, другая, реальная, во всей ее сложности. Эта ее жизнь построена со вниманием и заботой, и она – хороша.

Каролина захлопнула сумочку. Поднялась на крыльцо. Толкнула дверь и вошла в свой дом.

Преподаватель искусствоведения из университета Карнеги-Меллона, она засыпала его вопросами о форме. «Что есть красота? – вопрошала, касаясь пальцами руки Дэвида, и вела его сквозь дубовые двери, меж белых стен, на которых висели его работы. – Есть ли красота в форме? Есть ли в ней смысл?» Она повернулась, волосы, взметнувшись, упали ей на грудь. Он смотрел на нее, на белый пробор в волосах, на гладкое бледное лицо.

– Точки соприкосновения. – Он оглянулся на Каролину – та стояла у фотографии Норы на пляже, – обрадовался, что она еще здесь, и неохотно вернулся к разговору. – Сближение. Вот что я ищу. У меня нет теорий. Мной движет сама фотография.

– У всех есть теории! – воскликнула она. Однако перестала сыпать вопросами, сузила глаза и пожевала губу.

Он не видел ее зубов, но легко представил их, прямые, ровные, белые. Комната вертелась перед глазами, голоса шумели как морской прибой, но в краткий миг тишины он понял, что его сердце гулким молотом бьется в груди, а пальцы до боли сжимают конверт, который дала ему Каролина. Дэвид снова оглянулся – очень хорошо, она здесь – и аккуратно спрятал конверт в карман рубашки. Его руки немного дрожали.

«Меня зовут Ли», – сообщила между тем шатенка. Выяснилось, что она приглашенный критик при университете. Дэвид кивнул, слушая вполуха. Интересно, Каролина живет в Питтсбурге – или же, увидев объявление о выставке, откуда-то специально приехала: Моргантауна, Колумбуса, Филадельфии? Она посылала письма из всех этих мест и вдруг возникла среди безликой толпы, почти такая же, как раньше. Старше, разумеется, и жестче, увереннее в себе. Дэвид, вы не узнаете меня? И он узнал, узнал, хотя не сразу признался себе в этом.

Дэвид опять поискал ее взглядом, не нашел, и по его телу поползли первые нити паники, тонкие, но вездесущие, как грибница в гниющем стволе. Каролина проделала такой путь; обещала дождаться; конечно же, она не уйдет. Дэвид взял бокал с шампанским с подноса проходящего официанта. Организатор выставки, вновь возникнув рядом, представил его спонсорам. Дэвид усилием воли сосредоточился и сумел кое-как поддержать беседу, хотя думал по-прежнему о Каролине и не переставал выискивать ее глазами. Он был уверен, что она подождет его, но сейчас вдруг с неприятным чувством вспомнил давнее утро поминальной службы, Каролину в красном пальто, прохладу нарождавшейся весны, солнечное небо, Пола в коляске, дрыгавшего ножками под одеялом. Вспомнил, что и тогда ее упустил.

– Извините, – пробормотал он, перебив собеседника, и устремился к фойе главного входа. Там он остановился и еще раз оглядел выставочный зал. Теперь, когда она нашлась после стольких лет, конечно же, он не потеряет ее снова.

Но она исчезла. За окнами сверкали огни большого города: россыпи блесток на бесконечных, поразительной красоты холмах. Где-то там Каролина Джил мыла посуду, подметала пол, останавливалась на минутку и задумчиво глядела в темное окно. Горечь потери захлестнула его с такой силой, что он привалился к стене и уронил голову, пытаясь побороть подступившую тошноту. Его чувства были чрезмерны, несообразны, – в конце концов, он много лет прожил, не встречаясь с Каролиной. Дэвид сделал глубокий вдох, мысленно пробежался по периодической таблице – серебро, кадмий, индий, олово, – но не смог успокоиться.

Он достал из кармана ее конверт – вдруг там есть адрес или телефон? Внутри оказались лишь два поляроидных снимка – неважного качества, мутные, сероватые. На первом улыбающаяся Каролина обнимала стоящую рядом девочку в плотном голубом платье с пояском на бедрах. Они позировали на фоне кирпичной стены дома; воздух, казалось, искрился солнцем, обесцвечивавшим все вокруг. Девочка была коренастая, милое платьице не прибавляло изящества. Волосы мягкими волнами обрамляли широкое доброе лицо. Прикрыв глаза от удовольствия, она лучезарно улыбалась – не то в объектив, не то человеку за ним. Человек несведущий решил бы, что уголки ее глаз только кажутся вздернутыми, поскольку снимали снизу. «День рождения Фебы, – написала Каролина на обороте. – Шестнадцать лет».

Вторая фотография была сделана недавно. Опять Феба, с баскетбольным мячом, – целит в корзину, пятки оторвались от асфальта. Баскетбол: спорт, которым Пол не захотел заниматься. Дэвид посмотрел на оборот снимка, заглянул в конверт – адреса не было. Он допил шампанское и поставил бокал на мраморный столик.

В галерее по-прежнему толпился народ, гудели голоса. Дэвид постоял в дверях, глядя в зал с отстраненным любопытством, так, словно попал сюда случайно и не имел ко всему этому отношения. Затем повернулся и вышел на улицу, в прохладный, напоенный дождем вечер. Он убрал конверт с фотографиями в карман рубашки и побрел сам не зная куда.

Оукленд, район, где он когда-то учился, изменился и в то же время остался прежним. Больше не было стадиона Форбс-филд, на открытых трибунах которого он провел столько часов под палящими лучами солнца. Там, где когда-то ревела многотысячная толпа болельщиков, где он радостно вопил, когда над ярко-зеленым полем взмывал мяч, возвышалось новое университетское здание – прямоугольное, грубоватое. Дэвид встал лицом к Храму Знаний, серому монолиту, стройной тени в черном ночном небе, и попытался взять себя в руки.

Потом двинулся дальше – по темным городским улицам, огибая завсегдатаев ресторанов и театралов, расходившихся по домам. Он не думал о том, куда идет, хотя на самом деле знал это. Дэвид понял, что на долгие годы застрял во времени – в том мгновении, когда передал свою дочь Каролине Джил. Его жизнь вращалась вокруг одной-единственной сцены: новорожденная девочка в его руках – и она же, через секунду, в чужих. Похоже, что и фотографией он стал заниматься лишь затем, чтобы придать другим моментам существования такую же значимость и вес, остановить летящий куда-то мир. Тщетные усилия.