На пике века. Исповедь одержимой искусством - Пегги Гуггенхайм

Я хотела купить картину Жана Эльона и узнала, что он в армии и расквартирован под Парижем. Нелли написала ему, и он сразу же примчался в Париж, чтобы продать мне ее. В армии он был лишен женского общества, поэтому мы с Нелли привели его в восторг. Мы казались ему очень женственными и яркими с нашим макияжем, и он сказал, что мы первые картины, которые он увидел за долгое время. Мы объездили весь Париж в поисках его полотен, запрятанных по разным местам, и в итоге я купила огромный холст, который мы нашли на чердаке у его друга. Я подарила Эльону антологию Герберта Рида под названием «Вещевой мешок», составленную специально для солдат; тогда мне казалось, что я больше никогда его не увижу. Откуда же мне было знать, что он станет моим зятем. (Позже, когда он сбежал из немецкого лагеря, где провел около двух лет, он обнаружил эти деньги во французском банке, что спасло ему жизнь.) Мы замечательно поужинали напротив вокзала Монпарнас, и он помчался обратно в свое подразделение.

Как-то раз у арт-дилера по имени Пуассоньер я наткнулась на занятную маленькую картину, которую, как он утверждал, написал Дали. Это было очаровательное и при этом дешевое полотно, которое Дали совершенно ничем не напоминало. Я сказала, что куплю ее, если художник ее подпишет. Бедный Пуассоньер, которого вот-вот должны были перевести из Парижа (он служил в армии), бросился с этой картиной в Аркашон. Вернул он ее с подлинной подписью.

После этого случая я захотела приобрести настоящего Дали — то есть такого, которого признает публика, и что-то из его лучшего периода, 1930-х годов или около того. Одну из таких картин мне принесла рано утром прямо в постель женщина-дилер, и я немедленно ее купила. Но все же она была слишком мала, а я мечтала о большой и важной. Как бы неодобрительно я не относилась к самому Дали и его поступкам, я считала, что мне необходимо иметь его в своей коллекции, которая претендовала на звание исторической и непредвзятой. Мэри близко дружила с четой Дали, поэтому как только Гала приехала в Париж, она пригласила нас обеих на ужин. Мы ужасно повздорили из-за моего образа жизни, который Гала находила возмутительным. Она считала, что я сошла ума, раз жертвую жизнью ради искусства, вместо того чтобы выйти замуж за одного художника и сосредоточиться на нем, как то сделала она. На следующий день она объездила со мной весь Париж в поисках полотна Дали. Мы сходили в хранилище и их безумную квартиру, которая пустовала, пока они жили в Аркашоне. Там я нашла подходящую картину — Гала сочла ее более уместной, чем откровенный холст, который я наивно выбрала до этого, не заметив, что на нем в самом деле нарисовано. Выбранная Галой картина была эротична, но в меру. Она называется «Рождение текучих желаний» и до безобразия очевидно принадлежит кисти Дали.

Еще я хотела приобрести скульптуру Джакометти, у которого на маленькой улочке близ авеню дю Мен была своя мастерская — такая крошечная, что я не представляю, как он там работал. Он в ней выглядел как лев в клетке, с его львиным лицом и огромной гривой волос. Он говорил и вел себя в чрезвычайно сюрреалистичной и эксцентричной манере, в духе дивертисмента Моцарта. Однажды я увидела в одной галерее побитый гипсовый слепок его работы. Я пошла к Джакометти и спросила, не восстановит ли он его для меня, если я его куплю, — я хотела отлить его в бронзе. Он сказал, что у него в мастерской есть другая скульптура, куда лучше. Она оказалась точно ничем не хуже, и я купила ее, а он обещал сделать для меня бронзовую копию.

Это заняло несколько недель, после чего он объявился на моей террасе с чем-то, что напоминало причудливое средневековое животное. Оно выглядело, будто сошло с картины Карпаччо, которую я видела в Венеции: на ней Святой Георг ведет дракона на цепи. Джакометти был преисполнен энтузиазма, что удивило меня — я думала, он утерял интерес к своим ранним абстракциям и теперь только вырезает маленькие греческие головы и носит их с собой в кармане. Он отказался участвовать в моей выставке модернистской скульптуры, потому что я не стала их там выставлять. Он сказал мне, что все искусство равно, но я с ним не согласилась. Я не знала, зачем ему нужны эти греческие головы, и куда больше радовалась своей бронзовой скульптуре, которая имела мало общего с классическим искусством. Она называлась «Женщина с перерезанным горлом» и была первой скульптурой Джакометти, которую отлили в бронзе, и когда много лет спустя я вернулась в Европу после войны, к своему ужасу, видела ее повсюду, хотя количество отливок изначально было ограничено шестью.

На этом моменте хотелось бы представить вам Говарда Путцеля. Это был мужчина примерно моего возраста с поразительной силой характера. С того момента как я с ним познакомилась, я либо делала все, что он скажет, либо же противилась ему изо всех сил. Последнее настолько изматывало меня, что у меня не оставалось энергии на более важные вещи. Впервые я узнала о нем зимой 1938 года, когда он написал мне из Голливуда с пожеланиями удачи для моей новой галереи и сообщил о закрытии своей. Он прислал мне несколько картин Танги, которые выставлялись у него и которые я собиралась включить в свою грядущую выставку. Через несколько месяцев я встретилась с ним в Париже у Мэри и с удивлением обнаружила, что выглядит он совершенно не так, как я себе представляла. Я ожидала встретить маленького горбатого брюнета. Он же оказался огромным тучным блондином. Поначалу он производил впечатление сумбурной личности, но постепенно я осознала, что за его хаотичной речью и поведением кроется огромная страсть к искусству модернизма. Он немедленно прибрал меня к рукам и стал сопровождать меня, а точнее заставил меня водить его по мастерским всех художников Парижа. Он вынудил меня сделать бессчетное количество вещей, которые я не хотела делать, но вместе с тем добыл множество картин, которые мне были нужны, и тем уравнял наш счет. Он приходил ко мне по утрам с несколькими произведениями под мышкой и обижался, если я их не покупала. Если же я находила и приобретала работы «у него за спиной» — а он расценивал любую мою попытку самостоятельных действий именно так, — он оскорблялся еще сильнее. Они с Нелли недолюбливали друг друга, как это бывает с теми, кто одержим одной и той же страстью.

Зимой 1938/1939 года Путцель решил познакомить меня с Максом Эрнстом. Я, как обычно, сопротивлялась, но безуспешно. Я хорошо знала работы Эрнста и имела желание купить у него картину. Однажды он провел выставку в Лондоне в галерее Мезенса, где львиная доля его лучших работ принадлежала Пенроузу. Эрнст знал, кто я такая, и, по всей видимости, решил, что я пришла с намерением купить картину. Эрнст давно славился своей красотой, обаянием и успехом у женщин — помимо живописи и коллажей. Он все еще, без сомнения, был хорош собой, несмотря на возраст. Ему было почти пятьдесят. У него были седые волосы, большие голубые глаза и орлиный нос. Он был очень изящно сложен. Он мало говорил, поэтому мне приходилось поддерживать разговор болтовней о Мезенсе, его галерее и моей. В ногах Эрнста сидела Леонора Каррингтон, его возлюбленная. Я уже видела их в Париже и подумала, что они интригующе смотрятся вместе. Она была сильно моложе Эрнста; выглядели они в точности, как Нелл с ее дедушкой из «Лавки древностей». Я попыталась купить у Эрнста картину, но та, на которую я положила глаз, принадлежала Леоноре, а про другую Путцель по какой-то неведомой причине заявил, что она слишком дешевая. В итоге я купила картину Леоноры. Она была ученицей Эрнста и не обрела большой известности, но имела большой талант и богатое воображение в лучшем духе сюрреализма и всегда рисовала птиц и зверей. То полотно под названием «Лошади господина Подсвечника» изображало четырех лошадей разных цветов на дереве. Все обрадовались моей покупке, и я не вспоминала об Эрнсте до военной зимы, когда я обнаружила у арт-дилера несколько его великолепных картин и купила сразу три. Он тогда был в концлагере.