На пике века. Исповедь одержимой искусством - Пегги Гуггенхайм

Нелли познакомила меня с Антуаном Певзнером, русским конструктивистом. Я знала его работы еще в Лондоне и была хорошо знакома с его братом Наумом Габо. Певзнер был пугливым человечком, который напомнил мне шутку Эла Джолсона: «Ты человек или мышь?» По-моему, он был мышью. Он мастерил красивые конструкции, и я купила одну из них, на которую его, кажется, вдохновил некий математический объект. Певзнер имел давнее знакомство с Марселем Дюшаном, но никогда не встречал Мэри Рейнольдс. Мы привели ее к Певзнеру на ужин, и когда она сказала ему, что она любовница Марселя уже больше двадцати лет, он не мог поверить своим ушам. Он даже не знал о ее существовании, хотя уже многие годы виделся с Марселем каждую неделю. Певзнер воспылал ко мне большой страстью, но поскольку он был мышью, а не человеком, я никак не могла ответить ему взаимностью. Он вел себя как школьник весной. Мы стали близкими друзьями. Он не смог вывести жену из Парижа во время немецкой оккупации, и я отправляла ему деньги и помогала ему всю войну.

На Пасху я поехала в Межев и забрала Синдбада с Пегин кататься на лыжах в Коль де Воза. Меня сопровождала Жаклин Вантадур, их подруга. Мы ехали в моем маленьком «тальботе» и распевали старинные южные баллады, которым она меня научила по пути. Мы все остались довольны отдыхом за исключением Пегин, которая не хотела покидать Межев. Синдбад и Жаклин хорошо провели время, и я сама тоже, потеряв голову из-за маленького итальянца, которого встретила в отеле. Он был совершенно отвратительным, невозможным существом, но уж очень хорош собой. Он занял мои мысли на то время, что я сидела одна без дела, пока все катались на лыжах. На обратном пути я отвезла Синдбада в Межев вместе с моим новым знакомым. Когда итальянец уехал на поезде, я осталась на ночь у Лоуренса и Кей. На следующее утро, когда я уже уходила, я поскользнулась на лестнице и вывихнула лодыжку и разбила локоть. Мы с Кей, как всегда, не выносили друг друга, поэтому я настояла на своем отъезде, как только мне наложили два шва на руку. Не знаю, как добралась одна до Парижа в таком состоянии: я не могла ходить и двигать правой рукой.

Той зимой я провела много времени с Вирджилом Томсоном. Мы с ним и Путцелем часто обедали вместе. Вирджил намеревался заняться организацией концертов в моем музее, если однажды он у меня будет. Он давал чудесные вечеринки по пятницам с открытым входом для всех. Он написал мой музыкальный портрет, который ничем меня не напоминал, но ради которого я терпеливо позировала несколько часов, читая его весьма проницательный труд «Государство музыки». Я подумала, что было бы неплохо выйти замуж за Вирджила и обрести связи в музыкальном мире, но далеко в этом направлении не продвинулась.

Как-то раз у Мэри мы ужасно повздорили из-за моих картин. Мэри считала, что непорядочно даже думать об их спасении, когда в помощи нуждаются столько беженцев. Она заявила, что, если нам удастся раздобыть фургон, мы первым делом бросимся спасать картины, а не людей. Вирджил был ко мне очень добр, и я помню, как рыдала в его объятиях в моем маленьком автомобиле, пока он утешал меня после этих совершенно излишних нравоучений из уст моей давней подруги.

Вирджил уехал из Парижа раньше меня, и был одним из первых людей, кого я стала разыскивать, вернувшись в Америку. К тому времени он уже стал самым известным музыкальным критиком Нью-Йорка и пользовался такой популярностью, что, как сказал мне сам, теперь мог делать только то, что ему нравится, — он обладал достаточной для этого независимостью. Когда я сказала, что привезла с собой в Америку Макса Эрнста и живу с ним, он сделал бесценное замечание: «Кажется, уже много женщин могли этим похвастаться». Но я забегаю вперед.

В тот день, когда Гитлер вошел в Норвегию, я вошла в мастерскую Леже и за тысячу долларов купила у него замечательную картину 1919 года. Он еще долго не переставал удивляться тому, что мне в такой день пришло в голову покупать картины. Леже был потрясающе энергичным человеком и имел внешность мясника. После окончания немецкой оккупации Франции он наконец добрался до Нью-Йорка и обошел его весь на ногах, после чего стал нашим гидом и водил по иностранным ресторанам в каждом квартале города.

На следующий день я купила одну из ранних работ Ман Рея, полотно 1916 года и несколько райограмм.

Я пыталась арендовать пристойное место под галерею, но немцы надвигались так быстро, что мне в конце концов пришлось спасать свою коллекцию и вывозить ее из Парижа. Впрочем, я все же успела снять красивую квартиру на Вандомской площади. Она была примечательна не только тем, что в ней умер Шопен, но и тем, что в ней когда-то была мастерская портного О’Россина. Впервые я оказалась там как раз в тот злосчастный день, когда Гитлер вторгся в Норвегию. Владелец здания отговаривал меня изо всех сил, и когда я продолжила настаивать, сказал: «Подумайте хорошенько и приходите завтра». Я пришла на следующий день и сообщила, что не передумала; ему пришлось уступить. Я назвала имя своего адвоката, который оказался его старым другом, что значительно упростило процесс. Затем я обратилась к архитектору Жоржу Вантонгерло с просьбой заняться переделкой этой просторной квартиры, чтобы я смогла там жить и открыть музей. Она была уж слишком вычурно декорирована в стиле fin de siècle[44], и я непременно хотела убрать всех ангелов с потолка и стен, прежде чем красить помещение. Однако на тот момент уже стало очевидно, что мой план обречен на провал и что мне как можно скорее надо вывозить картины из Парижа, пока не поздно. В последний момент я предприняла попытку занять под музей подвал, но это тоже оказалось невозможно, поскольку ему уже была отведена функция бомбоубежища. Удивительно то, что я ни подписала контракт аренды, ни заплатила ни цента депозита за эту квартиру, но владелец тем не менее убрал весь декор в стиле fin de siècle без каких-либо гарантий с моей стороны. Когда я покинула Париж, меня так мучила совесть, что я послала ему двадцать тысяч франков компенсации. Я больше никогда в жизни не встречала таких великодушных домовладельцев.

С картинами можно было поступить лишь двумя способами: упаковать и вывезти из Парижа, либо упрятать в подземной камере хранения. Леже сказал мне, что Лувр должен согласиться выделить мне кубический метр пространства где-то в секретном хранилище за городом, куда они отправили все свои картины. Я поспешила снять полотна с подрамников и упаковать их, но Лувр заявил, к моему отчаянию, что моя коллекция слишком модернистская и не стоит спасения. Вот какие картины Лувр счел недостойными: Кандинский, несколько Клее и Пикабиа, Брак кубического периода, Грис, Леже, Глез, Маркусси, Делоне, футуристы Северини и Балла, Ван Дусбург и Мондриан периода «Де Стейл». Из сюрреализма в моей коллекции были представлены Миро, Макс Эрнст, де Кирико, Танги, Дали, Магритт и Браунер. Скульптуры они даже не рассматривали, хотя среди них были работы Бранкузи, Липшица, Лорана, Певзнера, Джакометти, Мура и Арпа. В конце концов моя подруга Мария Джолас, арендовав шато в Сен-Жеран-ле-Пюи близ Виши для эвакуации детей из своей двуязычной школы, предложила мне разместить мою коллекцию в амбаре. Туда я ее и отправила.

Как оказалось, это было очень удачное решение: немцы задержались там совсем недолго и не нашли мои ящики.