Долгое дело - Станислав Родионов
Шрифт:
Интервал:
— А он тоже не верит в любовь?
— Только в особенную.
— Правильно, он в очках.
— Вадим, вы говорите, что ваши мысли от жизни. Но они какие-то незрелые.
— У меня всегда так. Выдаю мысль сразу — говорят, незрелая. Выдаю подумавши — говорят, перезрелая.
— А не говорят, что вы не любите быть серьезным?
Сегодня Вадим ей не нравился. И она не понимала чем, — ведь к его несерьезности давно привыкла. Может быть, этой сонной дремой, сквозь которую его слова шли, как сквозь глухую штору. Таким она его не знала. Ах какие невероятные пионы… Какого же они цвета? Красноватые, бордовые или лиловые? Всего понемножку.
— Разве ваши уголовные дела не убеждают в силе любви?
— Это каким же макаром? — оживился инспектор.
— А разве большинство преступлений не из-за женщин?
— Вы льстите преступникам.
— Где замешана женщина, там же любовь?
— Нет.
— Ну, а если убита женщина? Ведь из-за любви же?
— Нет.
— Как же нет? — распалилась Лида. — Женщин убивают из-за ревности! Это всем известно.
— Кроме меня.
— Да?
— Женщин вообще редко убивают. А если и убивают, то как правило, в ссоре, или они мешают уйти к другой, или из-за алиментов, или из-за возможного ребенка… Но не из-за ревности.
— Неужели?
Очередное шипение убежавшего кофе оторвало Лиду от мрачной темы. Она перелетела к плите, обдав инспектора и пионы душистым ветерком. Пионы качнулись. Инспектор поймал запахи: духи, стиральный порошок, опять-таки кофе и еще какой-то, свой, который знать ему не нужно.
— Вадим, но ведь раньше из-за женщин трагедий случалось больше?
— Конечно.
— Почему же теперь не так?
— Потому что женщины стали доступней.
— Да?
Инспектор вдруг поймал себя на озорной мысли — ему захотелось, чтобы кофе опять убежал. Пусть себе кипит и бегает по конфорке. И он стал сумрачно думать, отчего это ему так захотелось.
— Вадим, вы говорите страшные вещи.
— А пусть женщины исправятся.
Лиде показалось, что у нее не в порядке одежда. Что-то расстегнулось или оборвалось. Она непроизвольно коснулась пальцами ворота кофточки и окинула себя почти незамеченным взглядом. Почудилось. От крепкого кофе, от выпитого и от подгоревшего на плите, воздух на кухне стал пряным до густоты. И тут увидела глаза инспектора…
— Что вы так смотрите?
— Как?
— Будто хотите меня ограбить, — подыскала Лида приблизительные слова, потому что до точных не хотела догадываться.
— Привык высматривать из засады, — объяснил инспектор, потухая глазами. — Однако мне пора.
— В засаду? — улыбнулась Лида.
— Да, ночь пролежу в собачьей будке, — улыбнулся и он.
И когда инспектор уже надевал плащ, Лиду осенило поздним вопросом:
— Вадим, кажется, вы что-то хотели сказать?
— Разве?
— А может быть, что-то не договорили…
Петельников взялся за ручку двери и мягко усмехнулся.
— Мы всегда что-то не договариваем…
Из дневника следователя. Вечером оказались с Лидой за городом, на бугорке, на травке, под сосной-царицей. Тихо и тепло. Спину чуть-чуть пригревает солнышко, тоже севшее на такой же бугорок. Перед нами стояли березы — ровно, спокойно и желто. К ним затесался веселый и огневой парень-клен. Тихо и хорошо. Только где-то над головой, где-то в невидимых проводах, где-то в высоких сферах, тонко и тянуще ныл ветер.
Но он еще высоко, он еще не для нас, он для октября…
В такие минуты думаешь не о смысле жизни — о счастье. Мир так прекрасен, что сидел бы тут всю жизнь и смотрел бы на уставше-белесое небо, на загулявший клен, на кору сосен, на уцелевшие цветы… Только чтобы грело солнышко.
Добровольная исповедь. Мой супруг, Вовик Калязин, был идеальным человеком. Не пил, не курил, не гулял, много не ел, телевизор не смотрел… Он работал. Высокий, широкий, рыхловатый, белый, похожий на снежную бабу в костюме. Обидчивый, и когда обижался, то губки делал сердечком. Положительный был человек, но глуп был феноменально. Считается, что дурак тот, кто неправильно поступает. Мой муж Вовик поступал всегда правильно. Защитил диссертацию, кем-то руководил, что-то изобретал. И все-таки его глупость вылезла. Изобрел он прибор — измеритель человеческой боли. Врачи было обрадовались, пока не вникли. Этот прибор работал по звуковому принципу: чем громче кричал больной, тем дальше отходила стрелка на шкале. В газете напечатали фельетон…
И тогда я зареклась. Лучше жить с бандитом, с развратником, с работягой, с мелким служащим, с иногородним, но только не с дураком. Мы расстались — я взяла импортный гарнитур, цветной телевизор, художественную литературу и хрусталь. А он сделал губки сердечком.
Следователю Рябинину. Поскольку вокруг уголовного дела завязались споры, не могу не рассказать о своей матери. В девичестве ей приснился сон, что она выходит замуж за деревенского парня, едет в село и входит в избу. Через год она вышла замуж за тракториста, переехала в деревню и стала жить в точно такой же избе, какую видела во сне.
Мой брат пропал без вести, но матери приснилась его могила. После войны ее и верно пригласили в село, где он похоронен. Верите ли, мать вывели за околицу, а она сама нашла кладбище и нашла могилу.
Моя мать почти никогда не пользуется информационными источниками. Ей все подсказывает сердце. Она, например, знает, когда я приду домой, — при гостях говорит, что вот сейчас я поднимаюсь по лестнице, подхожу к двери… Я, например, даже не подаю телеграмм о приезде. Она даже почувствовала взрыв атомной бомбы в Японии…
Уважаемый гражданин Рюмин! Матери так хорошо знают своих детей, что нередко угадывают их поступки. Сон о замужестве можно объяснить тем, что она знала о существовании этого тракториста. Военные могилы солдат очень похожи, и она их могла видеть раньше. Видимо, можно объяснить и другие предчувствия при дополнительной информации.
Калязина не позвонила.
Он сидел в кабинете и делал вид, что думает. Но он не думал, а тихо прислушивался к своим мыслям о людях и этой Калязиной.
Любой человек казался Рябинину дивным существом, устроенным сложно, слоисто и загадочно. Какие там руки, ноги, лицо… Человек — это шар, состоящий из оболочек. Сверху одежда, по сезону. Потом кожа и мускулы, тренированные или дряблые. Затем слой информации, которую он впитывает ежедневно ведрами. Дальше идет оболочка знаний, в которую превращается часть информации. Потом культура — те же знания, но тронутые чем-то высоким может быть, тем, что лежит под этой культурой. Но под культурой уже нет слоев, под ней неземным светом горит душа наша, сотканная из совести, любви, добра, сотканная из того, чего мы и сами не знаем. Потоки жизни все могут смыть: информацию, знания, культуру, но душу им не стронуть. Да вот церковники утверждают, что тело с одеждой может сгореть, а душа останется…
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!