Спящий мореплаватель - Абилио Эстевес

Стоит жара, почти такая же сильная и душная, как в Гаване, но солнце в Нью-Йорке обычно не такое беспощадное. И от его света люди и здания не сливаются в цветовую кашу, как это происходит в Гаване, которая растворяется в этом свете. Нью-Йорк более конкретный, осязаемый, он окрашен в золотисто-красноватый цвет, который иногда становится серым, иногда розовым, и все цвета здесь — и серый, и зеленый, и розовый — яркие и насыщенные. И благодаря этому достаточно весомому факту, что все сохраняет яркие, буйные цвета, человек, гуляющий по Нью-Йорку, в отличие от гуляющего по Гаване, чувствует себя человеком, а не призраком.

«Уехать из Гаваны и приехать в Нью-Йорк, — думает Висента де Пауль, — означает из состояния невидимки перейти в другое, более оптимистичное и жизнеутверждающее состояние материальности»

Поэтому в Нью-Йорке после обеда Висента де Пауль делает то, чего никогда не сделала бы в Гаване, — гуляет. Как волнующе, приятно и трогательно чувствовать себя человеком среди людей. Несмотря на то что здесь столько людей, — можно сказать, сумасшедшая толпа, которая движется в разных направлениях, — казалось бы, должно быть наоборот, человек должен перестать чувствовать себя человеком. Но не всегда все происходит согласно здравому смыслу. И именно в толпе, думает Висента де Пауль, вернее, именно в этой толпе она утверждается в своей индивидуальности.

И словно мало одной толпы, ее окружают проспекты, здания, широченные или узкие улицы, забитые тротуары, башни, взмывающие в небо, как будто желая его пронзить. Подобная гордыня может быть только человеческой. Бог не знает гордыни. Ему не нужно утверждаться в своем величии. Он так же велик, как и вечен, несотворим, непостижим, безграничен. Человек же должен строить дороги и высочайшие башни, чтобы понять, кто он. И он должен мечтать, придумывать вещи, и воплощать их, и разрушать их тоже, желать и унижать, ненавидеть и любить, уважать и презирать. Он должен научиться соединяться с другим, чтобы родился новый человек, и он должен научиться убивать его. Только так, с высот собственных достижений, человек понимает, кто он и каково его место. Поэтому чем больше город, в котором он живет, тем легче ему осознать себя человеком.

Висента де Пауль идет по Бродвею с рассеянным видом, как будто ноги сами несут ее, а она не видит ничего вокруг. Ей кажется, она начинает понимать, кто она и каково ее место.

«Это я иду в темном, темно-синем, платье, которое подчеркивает белизну моей кожи. Я несу сумочку, расшитую гватемальскими узорами, и у меня на голове соломенная шляпка из Италии, которая скрывает мои жесткие волосы. И это я, несмотря ни на что, здесь, в Нью-Йорке, чувствую себя счастливой».

Она идет по Бродвею. По широкой улице, которая разделила город на две половины. По голландской Breedeweg, которую англичане превратили в Broadway. Вокруг много театров, потому что есть еще одна истина: человеку, в отличие от Бога, необходимо чувствовать себя самим собой и одновременно другим. И не просто чувствовать себя другим, а смотреть на себя с той же любовью, ненавистью, состраданием и безразличием, с которыми он смотрит на других, а для этого недостаточно зеркал, потому что действительность, отражаемая зеркалами, бедна и не дает оснований для решительных выводов. Поэтому на этой улице так много театров и кинозалов. Поэтому существуют города, а в них — театры со сценой, зрительным залом, занавесом, музыкой и актерами, певцами или балеринами.

Висента де Пауль думает, что ей очень хотелось бы быть Лилиан Гиш. Она восхищается ею с тех пор, как увидела в «Сломанных побегах» И она не отрицает, что ей хотелось бы быть Лилиан Гиш. Иметь, как Лилиан Гиш, белоснежную кожу, огромные глаза и маленький рот, так красиво обрисованный карандашом для губ. Не только из-за ее красоты, хотя из-за нее тоже. Не только чтобы обладать властью, которую дает красота, — огромной властью, потому что красота это имитация божественного, — но и ради другой возможности — видеть себя на экране. То есть, будучи Лилиан Гиш, смотреть на себя, как будто ты не Лилиан Гиш. Должно быть, говорит она себе, это очень странный и волнующий опыт. Добавьте к этому еще и то, что, когда смотришь на себя на экране, это не только твой взгляд, но и взгляды множества людей, взгляд одновременно личный и коллективный.

И она спрашивает себя: «Будет ли такой взгляд более точным, более справедливым? Похоже ли это на то, как когда идешь голым и знаешь, что на тебя смотрят?» — признавая между тем, что такой наготы не стыдно. Такая нагота не смущает, напротив, доставляет тайное удовлетворение.

Она продолжает спускаться по Бродвею.

«Если бы я пошла дальше, — рассуждает она, — я могла бы дойти, как уже ходила, до церкви Троицы, но лучше было бы свернуть и пойти к Бруклинскому мосту».

Впрочем, она не уверена, что способна так много пройти. Вполне вероятно, что, дойдя до пересечения Бродвея с Пятой авеню, она свернет на эту сверкающую Пятую авеню и задержится на Вашингтонской площади. Висента де Пауль знает: в доме номер 14 по 10-й улице, «если свернуть с Пятой авеню к западу», в двух кварталах от площади жила супружеская чета Клеменс, Марк Твен и его жена.

И она читала Генри Джеймса. Скажем даже, что Генри Джеймс один из ее «любимых» авторов. И следует отметить, что Висенте де Пауль очень нравится слово «любимый». Это ее, да простится мне натянутая шутка, любимое слово. Ее любимая еда, ее любимый город, ее любимый фильм, ее любимый писатель…

И она согласна с прославленным писателем, когда он говорил в 1881 году, что Вашингтонская площадь «дышит покоем, какого не найдешь в других частях шумного Нью-Йорка…». На Вашингтонской площади ты словно не в Нью-Йорке и ни в одном другом известном месте.

Валерия знает об этом: когда она будет гулять по Бродвею, по Пятой авеню, приходить на Вашингтонскую площадь, она будет неотступно думать не о Генри Джеймсе, не об О’Генри и не об Эдит Уортон, а о Висенте де Пауль.

Здесь Висента де Пауль снова увидела высокого мужчину из поезда, денди в шляпе-панаме, которого она окрестила именем известного актера Джона Гилберта.

Мужчина медленно шел между клумбами, еще влажными после недавнего дождя. Теперь на нем был не серый костюм, а светлый, из некрашеного льна, но тоже безупречный, а на ногах кожаные полуботинки. Под августовским солнцем, от игры света и тени в ветвях деревьев казалось, что его белый костюм светится, что сама льняная ткань излучает свет. Он шел опустив голову, хотя и не казался грустным, и соединив руки за спиной. В одной из рук он держал свою шикарную шляпу-панаму.

Висента де Пауль видела, как он медленно вышагивает, время от времени останавливается, пересекает площадь, взглядывает на небо, прежде чем вновь сконцентрироваться на каменных плитах площади. Он не заметил женщину с белоснежной кожей и лицом негритянки, в темно-синем платье (скорее похожем на форму какого-нибудь благотворительного общества или религиозной общины) и в соломенной шляпке из Италии с синими лентами, с пестрой, расшитой гватемальскими узорами сумочкой в руках.

Он никого не замечал, он шел, погруженный, как предполагала Висента де Пауль, в свои мысли. Она готова была поклясться, что в его облике не было тревоги, даже намека на обеспокоенность. Напротив, ей показалось, что мужчина очень увлечен теми занятными чудесами, которые можно обнаружить под ногами, на дорожках великой площади великого города, и которые до сих пор не удостаивались его внимания.