Спящий мореплаватель - Абилио Эстевес

И никто даже и не подумал придать этому значение. Даже она. Потому что в этом краю света тучи могли налетать и так же мгновенно рассеиваться, иногда так и не пролившись дождем. К тому же утро того сентябрьского воскресенья было поначалу ясным и замечательно солнечным, и море отливало редким бирюзовым оттенком.

В те годы еще не было телевидения. Оставалось девять или десять лет до того, как Пумарехо и Гоар Местре откроют первые телевизионные каналы на Кубе. Национальная обсерватория имела собственную радиостанцию, CLX, а директор обсерватории был другом мистера, а значит, и всех Домашних. Капитан третьего ранга и опытный инженер, получивший образование в Соединенных Штатах, Хосе Карлос Мильяс, капитан Мильяс, как обычно называли этого обаятельного, мягкого и общительного человека, частенько приезжал на пляж. И даже не нужно было слушать CLX, чтобы знать, какая будет погода. Достаточно было своевременного телефонного звонка.

В то воскресное утро доктор встал по своей привычке рано, до рассвета, и, съев обычную яичницу с беконом, попросил Андреа разбудить Эстебана.

Любовь американца к Эстебану была очень трогательной. Он окружил его заботой, Как сына. Единственная проблема: он любил его как сына, обреченного на успех. Доктор оплачивал его обучение в колледже Кэндлера, великолепном методистском колледже в Марианао, где самое большое значение придавали двум дисциплинам: английскому и физкультуре. И планировал послать его в Гарвард. Он видел в этом четырнадцатилетием мальчике все качества прирожденного спортсмена: строгая самодисциплина, невероятная уверенность в себе, стремление быть первым во всем и, Андреа не могла с этим не согласиться, потрясающие физические данные. Упрямый, как отец, настойчивый и жесткий, как все Годинесы, Эстебан был красив резкой итальянской красотой семьи Андреа. Только взгляд выдавал в ее сыне ребенка. Наивный и любопытный взгляд и иногда поведение, капризы. Но его тело, закаленное бейсболом, баскетболом, плаванием и греблей, было развито как у двадцатилетнего юноши. Как у молодого пловца Вайсмюллера[132], выигравшего Олимпиаду в Париже за два года до рождения Эстебана. Как у Яфета. (Андреа не говорила об этом вслух, и все остальные, естественно, тоже предпочитали помалкивать: Яфет был необыкновенно похож на дядю, которого не знал.)

В то воскресное утро О’Рифи настоял на том, чтобы Эстебан вышел в море на «Мейфлауэре». У мальчика была собственная лодка, замечательный речной каяк, который мистер купил для него в Анкоридже.

Но доктор заставлял его выходить на «Мейфлауэре», объясняя, что бот больше и неповоротливее каяка, а значит, управление им требует лучшего владения телом, большей ловкости, осмысленного применения силы, и потом все это на каяке станет техникой, отточенной и утонченной, как хорошая идея.

Так же было и в то воскресенье. Андреа столько раз заново переживала его, что иногда ей казалось, что воскресенье святого Матфея 1941 года было только что, а иногда, и это было страшнее всего, что оно еще только предстоит.

Эстебану не хотелось грести, не хотелось ничего, только спать, он признался ей в этом за завтраком. Он через силу выпил стакан молока. Он выглядел грустным. Потянулся, чтобы разбудить сонное тело, и сказал:

— Я еще сплю.

И добавил, что предпочел бы остаться в кровати до одиннадцати или двенадцати. К тому же Андреа он показался подавленным. Почему?

С тех пор и до сегодняшнего дня Андреа не могла слышать слово «сплю» без содрогания. Она чуралась глагола «спать», словно проклятия. Особенно если он относился к ребенку или подростку. Она старалась никогда не входить в комнату Яфета и Немого Болтуна в то время, пока они спали. Ее охватывал ужас, когда она видела, как кто-то спит, в особенности если это был ребенок или подросток.

Но с доктором не проходили эти штучки: хочу спать, грусть, лень. Тем более суеверия и предчувствия. Он был добродушным и практичным человеком. И как во всяком настоящем американце, в нем было неуемное, самозабвенное стремление к успеху и воспитанию силы воли, которая к этому успеху приводит. Он придавал такое значение упорству и физическим тренировкам, что, будучи врачом, который изучил открытие Карлоса Финлея[133]и способствовал искоренению желтой лихорадки на Кубе и во всем Карибском регионе и Центральной Америке, а также, между прочим, строительству Панамского канала[134], с годами перестал прописывать лекарства. Все лечилось физическими упражнениями, жаловался ли человек на боль в горле или на зубную боль. Упражнениями от всего, даже от ветряной оспы. Он накладывал на пациента руки, как шаман, и прописывал прыжки и кувыркания.

«Это новая, чудодейственная метода, — заявлял он, — здоровое тело, здоровая жизнь».

И еще он обычно добавлял, что сон не имеет значения сам по себе, что он нужен только для того, чтобы тело лучше служило в моменты бодрствования.

«Безделье — мать всех пороков, — говорил он на испанском, картавя, — праздность развращает человека».

Именно по этой причине в то воскресенье он не понял, что Эстебан хочет еще немного поспать. И мальчик, привыкший к строгости, поплелся за доктором к лодке.

Как всегда, Андреа помогла ему обуть красные потертые кеды и обмотала белым холщовым бинтом большие мозолистые руки сына.

Серена, его сестра-близнец, намазала ему грудь, плечи и спину мазью из жира кубинского удава.

Волосы Эстебана стали золотистыми от солнца, потому что он не терпел никаких головных уборов, даже шапочку, которую связала ему сама Андреа, чтобы защищать голову.

И они видели, как он, взмахивая веслами, отплыл на «Мейфлауэре» в восемь часов двенадцать минут в то воскресное утро 21 сентября 1941 года, в день святого Матфея Евангелиста, в то время как в Европе шла страшная война. И море было спокойным и блестящим (или «спокойной и блестящей», как сказал бы американец, потому что он говорил о море в женском роде), и нежный, влажный ветерок доносил далекий и совсем не угрожающий запах дождя.

Андреа показалось, что сын гребет с закрытыми глазами.

— Он спит, — сказала она, когда тот отплывал, — мальчику нужен отдых, после обеда я заставлю его поспать.

— Да, он спит, — повторила Серена, обнимая мать за талию.

И Андреа, сама не зная зачем, подняла руку, то ли прощалась, то ли хотела остановить.