Записки понаехавшего - Михаил Бару

* * *

При Иване Грозном царский выход обставлялся очень торжественно. Государь одевался с исключительной пышностью. Даже носовой платок его был заткан золотом и обшит драгоценными камнями до такой степени, что вытереть им нос до крови или расцарапать пот со лба было проще простого. Случалось, Иван Васильевич в припадке смирения и услужливости подзывал Шуйского или Бельского и предлагал свой царский платок:

— На, вытри сопли-то. Ишь распустил. Не хошь сам — тебе Малюта вытрет…

Из того времени к нам и дошла поговорка «ни кожи ни рожи», имеющая непосредственное отношение… Ну да я не об том. О выходе. Свита была одета также богато. Обычно отдавался приказ, в какой быть одежде. Ежели кто по бедности не имел подходящей случаю одежды, то тем из царской казны выдавались праздничные ферязи, фелони и армани. Само собой, одежду выдавали под роспись и после церемонии сдавали, потому как сегодня ты в свите, а завтра, к примеру… не приведи господь. Мало кто знает, но обычай этот, выдавать одежду из царской казны, сохранился до наших дней. К приему верительных грамот одного африканского посла свите Ельцина было выдано: костюмов от Версаче — тридцать комплектов, швейцарских часов Патек Филипп — пятьдесят пар[9], туфель английских кожаных — сорок одна штука[10], денег для оттопыривания карманов — шестьсот восемьдесят две тысячи долларов, золотых цепей — пятьдесят три метра и два парчовых бюстгальтера, отороченных горностаем. К чему я это все рассказал? А к тому, что с того дня, как вещи были получены, этих свитских не видел никто. Даже африканский посол поклялся, что не видел, хоть его и во время допроса дергали за кольцо в носу до голубых искр из черных глаз.

Между прочим, одних горностаев на оторочку бюстгальтеров пошло до ста двадцати хвостиков[11]. Не то чтобы горностаев этих… а интересно было бы взглянуть…

* * *

Удивительное дело — еще в семнадцатом веке в обычае у москвичей было ритуальное омовение рук и подметание жилища после общения с иностранцами. Прошло каких-нибудь триста с лишним лет, и мы уже моем руки и тщательно подметаем свои жилища перед встречей с ними. Неизменно только одно — встречи с иностранцами много способствуют чистоте наших рук и жилищ. Кстати сказать, иностранцы тоже ведут себя непоследовательно — раньше обижались, что мы моем и подметаем после, а теперь недовольны, если не моем и не подметаем до. Черт их разберет, басурман этих.

* * *

Как Михаил Андреевич приказал долго жить — так сейчас же комиссию по организации похорон, венки, подушечки. ЦК плакал, Политбюро плакало, Леонид Ильич так слезами обливался, что его два раза во все сухое переодевали. И то сказать — второй человек в партии помер. Это сейчас их три и никто не заметит потери не только бойца, но и всего отряда, а тогда…

После похорон как стали законные наследники имущество его делить, так обнаружилось, что делить толком и нечего. Жил Суслов скромно, точно аскет, — даже телевизор у него был старый-престарый, еще с деревянными лампами. Он, правда, и его не смотрел. Больше любил диафильмы. Там можно ручку покрутить у фильмоскопа, а в телевизоре ручка только для переноски была. Он пробовал носить, но тогда смотреть было неудобно. А без дела он не только сидеть, но и лежать не мог. Из одежды у покойного имелись, большей частью, ордена да медали. Он ими, как святая Инесса волосами, мог прикрываться. Из продуктов нашли наследники в холодильнике кусок заветренной языковой колбасы, просроченный кефир и в хлебнице, расписанной под Хохлому, бублик с маком и две дырки от уже съеденных. Какой-то праздник был революционный перед тем, как ему богу душу отдать, и старик решил себя побаловать. Кажется, еще калоши отыскались ненадеванные, подбитые изнутри малиновым бархатом, траченая молью каракулевая папаха и, из драгоценного, авторучка с золотым серпом и молотом. Вот еще ножнички были маникюрные, трофейные. Но Михаил Андреевич ими стриг не ногти, а волосы в ушах. К старости они у него зарастали ужасно. И в этих зарослях застревали слова десятками. И шевелились. Вечно у него были голоса в ушах. Ему казалось, что вражеские, и он их выстригал, выстригал… Все равно, раз в полгода приходилось ему ходить к ухогорло-носу. Там молоденькая сестричка, даже и не без приятности, ему эти словесные пробки вытаскивала. Однажды, правда, нашлось слово, пролежавшее в среднем, кажется, ухе, чуть ли не с довоенных времен. Некоторые буквы в нем успели оторваться. Но сестричка была глазастая — смогла прочесть. С тех пор сестричку-то никто и не… Впрочем, нам все эти подробности без надобности. Наш рассказ о другом. Была у Суслова библиотека. Он ее всю жизнь собирал. Мало кто о ней знал мало. Многие вообще ничего не знали.

Само собой, имелись там раритетные издания классиков марксизма-ленинизма. К примеру, практическое руководство Энгельса «Построение развивающего социализма в отдельно взятой с вещами на выход семье» с подробными выкладками — сколько жене полагается по способностям мужа и сколько нужно от мужа, чтобы удовлетворить потребности жены. Или рукопись книги Ленина «Шаг вправо и два шага налево», написанная в целях конспирации почерком Инессы Арманд. Была у Суслова еще и шкатулочка краснеющего дерева, в которой хранился пепел от рукописи второго, так и ненаписанного тома «Капитала»[12]. Но это все вещи обычные, хоть и редкие. А вот берестяной партбилет члена новгородской партийной ячейки еще домонгольского времени или протокол партийного собрания второго штурмового манипула третьей когорты гвардейского легиона имени постановления сената о проскрипциях врагов римского народа армии Квинтилия Вара перед Тевтобургским сражением были документами бесценными. И это не все! Имелись в библиотеке такие уникумы, как папирус «Послание к Уклонистам», написанный на древнеармейском[13]языке. Я даже не упоминаю средне вековую миниатюру из коммунистического часослова «Карл Великий разоблачается перед Партией»[14]или записки комиссара стрелецкого полка, которым командовал Лаврентий Сухарев.