Помни обо мне - Софья Подольская

в комнате горела сотня лучших свечей. Высокий лоб, пушистые завитки сложной прически и, неожиданно, серебряные соцветия пары традиционных кайсанских шпилек. Брови, изломом похожие на крылья чайки, глаза в оправе темных ресниц. Голубые, как топазы или море в погожий летний день. Мягкие скулы, резковатая линия челюсти, переходящая в упрямый подбородок. И губы. Они что-то говорили, эти губы. О завтра. И возможности, которая может не представиться.

А, и правда, к демонам все!

Четыре стремительных шага. И когда его ладонь прижалась к белому шелку шейного платка, ее глаза подернулись дымкой, став похожими на бусины из голубого нефрита, а губы… Губы оказались мягкими, горячими, жадными, с вкусом родниковой воды и дикого леса.

Ночь взорвалась уханьем сов-сторожей; шелестом деревьев, перевитых лентами лунного света; песней, что звала, обещая вернуть сокровище его, Дарьена, сердца, и противиться этому зову не было ни сил, ни желания. Он шел. Упрямо, вперед, отмахиваясь от звуков собственного имени, пока лоб не согрело прикосновение, а голос, что до этого казался слабее умирающего эха, не связал его коротким:

— Мой.

И тогда Дарьен вспомнил. Мягкость травы и крупинки соли на кончиках тонких пальцев. Изгиб спины и бедер. Бисеринки пота над приоткрытыми губами. Всхлипы, которые она глушила о его плечи. И солнце, которое вспыхнуло посреди ночи. Одно на двоих.

Очнулся он на полу. На обычном деревянном полу, слишком жестком для внезапного сна. Голова гудела, словно в ней вдруг поселился пчелиный рой, лицо, шея и даже рубаха были мокрыми, но голос, повторявший его имя, остался тем же, что и там, на поляне.

— Что? — Дарьен тряхнул головой, пытаясь прогнать остатки странного, невозможного видения.

Хотя… Видения ли?

— Вы не ранены?

Лицо было бледным от волнения, но в глазах светилась упрямая, почти отчаянная готовность. Действовать. И победить.

Совсем как тогда…

Дарьен сел. Зажмурился, пытаясь собраться с мыслями, но память вновь настойчиво, словно разворачивая свиток-эмакимоно, показывала ему историю их последней ночи в Брокадельене. И это не было похоже на сон или бред. Нет, обнаженная Алана в его объятьях была так же реальна, как сидящая сейчас перед ним. И потому, когда знакомая, прохладная, пахнущая вереском ладонь прижалась к его лбу, Дарьен открыл глаза и все же отважился спросить:

— Там в лесу что-то ведь…

Алана вздрогнула, и он сделал паузу, подбирая слова тщательнее, чем когда-либо. Но в голову, как назло, не пришло ничего тактичнее простого:

— Было?

Она опустила голову и так сильно сжала влажное полотенце, что то заплакало, оставляя на юбке бисерную россыпь пятен.

Семь демоном Дзикоку, так это не сон?! Значит, они и вправду… Но тогда он ничего не помнил? Никогда, даже случись ему лихо перебрать с вином, с ним такого не бывало: с дотошностью монаха-хроникера память сохраняла все, даже самые унизительные подробности. Разве что, после захвата «Шинсо»… Тогда, очнувшись, он не сразу вспомнил и свое имя, и как угодил на эту проклятую скамью. Но там его хорошенько приложило по голове. А сейчас…

— Корриган.

— Что?

Ошарашенный Дарьен не заметил, что она больше не прячет взгляд. Вот только лицо ее, ее живое, настоящее лицо, вновь пряталось за светской маской.

— Корриган, — повторила Алана. — Дева воды. Фейри.

И не было желания смеяться. Заклеймить ее слова крестьянскими бреднями и заявить, как он это сделал буквально несколько часов назад, что никаких фейри не существует. Ведь это, демоны их всех сожри, сейчас было самым разумным из всех объяснений.

— Значит, фейри? — серьезно переспросил он.

И вздох облегчения, вырвавшийся у Аланы, вошел под кожу уколом вины.

— Да.

Она отложила полотенце и, пока Дарьен не перехватил ее руки, нервно оттирала с юбки мокрое пятно.

А ведь она помнила!

Все это время она помнила, что произошло. И молчала.

— Я, — он поморщился, сглатывая кислую, как незрелое яблоко, слюну, — почему-то… Только сейчас… Вспомнил.

Это прозвучало… Нет, лучше не думать о том, как именно это прозвучало.

Как он мог забыть? Как уважающий себя мужчина может забыть ночь с женщиной? Такую ночь с такой женщиной.

И потом ехать рядом столько дней…

Дарьен стиснул зубы, пытаясь сдержать стон.

— Я поняла.

Голос Аланы прозвучал на удивление спокойно. Хотя, по его собственному мнению, Дарьен вполне заслужил, чтобы в него полетело не только это полотенце, но и кувшин, и таз для умывания. Да что там, даже канделябр!

— А я не понимаю, — резко выдохнул он. — Не понимаю, как я мог…

— Брокадельен, — сказала Алана так, словно это все объясняло, — очень странное место.

А ее в глазах мелькнуло облегчение. Почти радость. И от этого Дарьен почувствовал себя только хуже.

— А что такое эта… Дева воды?

Положа руку на сердце, Дарьену дела не было до растреклятой фейри, но паузы сейчас казались тяжелее, чем весло «Мести королевы Меб».

— Корриган заманивает мужчин, — готовность, с какой Алана ответила, давала понять, что не только ему тишина доставляла беспокойство. — Ее голос, ее песня так прекрасны, что мало кто не в силах противостоять им.

Интересно, как много Дарьен пропустил в этом — как там он говорил Хильдерику — самом обычном лесу?

— Она живет возле воды, а там на поляне, — Алана поморщилась, — был ручей. Не знаю, почему, но я не обратила на него внимания. А корриган учуяла вас и позвала. Я пыталась ослабить зов, но ни соль, ни холодное железом, ни символ Всеотца, ни молитва не сработали.

Он ведь помнил все это: и сыпавшуюся под ноги соль, и обжигающий холод железа, и как она обращалась к нему именем Всеотца и святых. Но песня, стрнная песня была сильнее.

Да уж, фейри не существует.

Какой же ты болван, Дарьен.

— Возможно, будь мы на границе леса, этого хватило бы, но не в самом Брокадельене.

— А если бы я дошел к этой… Как там ее?

— Корриган. Она убила бы вас, — подтвердила его предположения Алана. — Поэтому я должна была вас остановить.

— Должна?

И по ее изменившемуся лицу Дарьен понял, что произнес это вслух.

— Да, — губы Аланы дрогнули, — это ведь я не заметила тот ручей.

Она спасла его. Опять. Да еще и таким способом. А он… Забыл.

— Почему ты молчала? — наконец выдохнул Дарьен.

И Алана ответила взглядом. Одним взглядом, который, правда, сопровождался до того выразительно приподнятой бровью, что Дарьен, немедленно обругал себя трижды болваном. И еще трижды, когда вспомнил все последовавшие дни. Ее отстраненность, звеневшее натянутой тетивой напряжение и стремление держать дистанцию. И то, как охотно она сейчас отозвалась на его поцелуй.

Ей ведь было больно. А