Дева в саду - Антония Байетт

– Ты должна за меня выйти.

– Нет. Это просто романтика, минута. И мы ее сами сделали. Это ничего не меняет.

– Меняет. Сами сделали и еще сделаем много раз. Все, что захотим, сделаем.

– Это все ты, – почти умоляюще проговорила она.

– Я хочу так жить.

– Но так не бывает. Я знаю. Эти вещи… они скоро кончаются.

– Я если делаю, то надолго.

У Стефани слезы – такие горячие – катились по холодным щекам у холодного моря. Она знала, знала, что эти вещи непрочны. Ускользают, пока ты силишься познать их, умирают, пока стремишься продлить им жизнь, исчезают, пока переделываешь себя, чтобы вместить их.

– У тебя такое было раньше? – спросил Дэниел так, словно вопрос был решающим.

– Нет. Но…

– И у меня.

– Дэниел, это ничего не значит. Это только здесь и сейчас.

– Нет. Я мало чего хочу, но я хочу, чтобы и дальше было так. Я хочу тебя. Хочу, чтобы ты была моя.

– Дэниел…

– И ты тоже хочешь. Я знаю, чего ты хочешь.

Он ничего этого не знал, но она сказала:

– Хорошо.

Оба оторопели. Она повторила, с раздражением даже, словно недослышанное могло быть взято назад:

– Хорошо. Я сказала: хорошо!

Ее лицо заливали слезы. Дэниел разжал объятье, опустил одну руку:

– Нет, так нельзя. Это я тебя вынудил. Ты не должна…

– Значит, ты не понял. Так слушай: я никогда ничего не хотела. Ни разу ничего в жизни не хотела для себя. А это – то, что сейчас с нами, – я не знаю, как это совместить с остальным… Я не могу…

Если бы сейчас он дрогнул, засомневался – все для них было бы потеряно. Но он сказал:

– Тогда хорошо. Если только это – справимся. Все будет хорошо.

Он глядел поверх ее бледно-золотых волос на море и небо, спешащие неподвижно, взвихренные, сияющие.

Позже они ели сэндвичи и пили пиво в пабе в городке Ханмэнби. Сидели рядышком у камина на деревянной скамье с высокой спинкой. Поглощали алый ростбиф с луком и солью, вдавленный в ломти свежего ржаного хлеба, и не могли остановиться: вкус был прян, крепок и совершенно упоителен. Оба были непривычны к счастью и готовились подсознательно, что вот-вот оно даст трещину.

– Что дальше? – спросил Дэниел, осушив свою кружку.

– Дальше?

– Ну да: сегодня, через неделю, через месяц?

– А что мы можем сделать?

– Пожениться. Чем раньше, тем лучше. Остальное не имеет смысла.

– Когда?

– Ну, смотри: нужно оглашение[190]. Нужно жилье подыскать. Это непросто, зарабатываю я гроши. Но у викария жить ни ты не захочешь, ни я.

Стоило Стефани произнести «хорошо», как все сделалось неузнаваемым. Она не представляла себе жизнь с Дэниелом. И без него не представляла.

– Так. Мне нужно дождаться конца учебного года. Уговорить папу. Он будет недоволен…

– Поначалу недоволен или раз и навсегда?

– Может, и навсегда. Но думаю, со временем он все же смягчится.

– Я бы на это не полагался. Но ты делай, как считаешь правильным. Викарий захочет с тобой поговорить.

Церковь медленно подняла свою уродливую голову.

– И что? Я ему нравлюсь.

– Нравишься, да. Думаю, он скажет, что ты хорошая жена для будущего викария. Ты же так явно на стороне ангелов. Ну и не сцепляйся с ним.

– А ты бы сцепился.

– Да, но для меня эти вещи важны. А для тебя нет – и славно. Думаю, он решит, что ты меня пообтешешь. Я, по его мнению, дикий мужлан.

– Дэниел…

– Мм?

– Сто лет назад я была бы хорошей женой викария. Но сейчас это невозможно. С нравственной точки зрения это…

Ему было уютно в животе от мяса и хлеба, промокшие ноги грел камин, к бедру прилегало ее бедро.

– Ты будешь хорошей женой – для меня. Тебе все время нужно что-то делать. Мне тоже. Мы похожи. У нас все сладится. Я же не из тех священников, кто пропах ладаном и даже думает на латыни?

Он прикрыл рукой ее руку, лежащую на колене. Ударило желание.

– Я хочу, хочу, – сказал Дэниел обычным голосом, не разжимая зубов.

– Я тоже, – не таясь, ответила она.

– Нам некуда пойти.

– Некуда. Но мы можем остаться здесь. Снять номер в гостинице, позвонить домой, что-то соврать. Все так делают. Постоянно. Это должно быть просто.

Он задумался и как-то помрачнел:

– Тебе было бы просто?

– Нет. Я врать не умею. Я бы потом все время дергалась.

– Вот именно. – Он сжал ей руку так, что хрустнули кости. – Но выход должен быть. Должен. Люди ведь что-то изобретают…

– О, таких людей меньше, чем ты думаешь.

Он резко рассмеялся:

– При моей-то профессии я знаю, сколько их. И сколько таких среди наших. Ужасно много, скажу я тебе. Ужасно, сколько людей постоянно попадают в ситуации, когда просто невозможно не… Я, наверно, просто неумен. Или нерасторопен… Но что же нам делать?

– Не знаю.

Они потом еще много ходили и, так ничего и не решив, вернулись в Блесфорд на автобусах и поездах. На блесфордской автобусной станции он сказал:

– Лучшее, что могу предложить, – растворимый кофе у меня в комнате.

– Я и этого предложить не могу.

В доме викария было темно и пусто.

– Все ушли, – сказала она.

– Похоже на то.

В темноте поднялись к Дэниелу в комнату. Заперлись. Прислушались.

– Где Фелисити? – спросила она.

– Не знаю.

– Закрой занавески.

Он закрыл занавески, зажег камин и угольно-алую лампу у кровати. Обернулся к Стефани:

– Что же теперь?

Она не знала.

Они не решались лечь вместе – не из примитивного страха неудачи, а из тихой, коварной, глубоко залегающей боязни неловкости. Что, если грянет в дверь кто-то из обитателей викариева гнезда? Что, если заявятся прихожане с вопросами веры? Дэниел опасался древних пружин своей кровати и легкого запаха плесени, что раньше его не беспокоил. Стефани страшилась его моральных принципов. Грех – а для Дэниела это грех, полагала она, – сложная вещь. Лечь с ней для него наверняка запретно, но он был твердо намерен запрет нарушить, и это жарко волновало ее. Все сразу сделалось важней и серьезней, чем, бывало, ее кембриджские постельные случаи. Хотя… Стефани вдруг поняла, что сама сводила переживания очередного любовника до повседневного, свойского уровня, на котором предпочитала существовать. Прыжок в неизведанные глубины чужого греха и его последствий страшил ее. Она не хотела, чтобы из-за нее Дэниел упал в собственных глазах. Не хотела потом увидеть бурю его раскаяния. Она сжимала свой звездчатый берет и все крутила его перед собой, как пушистый щит добродетели.