Дева в саду - Антония Байетт

– Мне нужно с тобой поговорить, – сказала она.

– Валяй.

– Понимаешь… – Повисла пауза, и Фредерика подняла голову от измазанных помадой соломинок. Стефани оказалась пунцовой – до кончиков ушей и корней волос.

– Ну-ка выкладывай!

– Я… В общем, я выхожу замуж.

– Замуж?

– Да. За Дэниела Ортона. Скоро.

Фредерика полыхнула злостью. Вперяясь в сестру, выдала первое, что пришло на ум:

– Я не знала.

– Мы еще никому не говорили.

– Я не знала, – повторила Фредерика, теперь с оттенком огорчения.

– Я понимаю, что будет трудно…

– Да уж наверное, – едко подтвердила Фредерика.

– И еще папе нужно сказать.

– То-то он обрадуется!

Фредерика украдкой глянула на сестру, которая стала теперь темно-малиновой – абсурдный колер в сочетании с бледными волосами. В одном глазу у нее стояла большая круглая слеза. Отвратительно, подумала Фредерика.

– Ты в курсе, что быть женой викария – это работа на полный день? Церковные пикнички, материнские общества, рыдание друг у друга на груди? Как ты все это осилишь?

– Не так уж все плохо. Справлюсь как-нибудь.

– Да, что трудно будет – это ты в точку. Мрак кромешный.

– Тебе больше нечего сказать? – крикнула Стефани. – Я счастлива, понимаешь ты? Очень счастлива!

Широким взмахом оттолкнула белый фарфор, серебрёные десертные вилочки и бумажные салфетки. Ткнулась лицом в руки и зарыдала, совершенно одинокая в сомнительной компании сестры.

Фредерика ужаснулась. Подозвала официантку. Похлопала сестру по плечу:

– Ну не глупи. Конечно, я за тебя рада. Два кофе, пожалуйста, и побыстрей. Стефани, я просто растерялась, я ничего не знала, и никто не знал… Ты что, любишь Дэниела?

– Да. Люблю.

– Как ты поняла? – Вышло как на допросе, что было некстати: Фредерике хотелось вытянуть сестру на откровенность. Дэниел Ортон толстый и верующий. Каково это – любить такого? Даже вообразить жутко. А все-таки тянет вообразить…

– Поняла, и все. – Стефани выпрямилась, розовая, с лицом, блестящим от слез. Рассеянно огляделась. – У нас уже было.

– И как? Тебя это потрясло? – В голосе Фредерики странно примешалось к яду что-то блудливое.

– Это было откровением, – спокойно и твердо сказала Стефани и сама услышала, как ее обычный кембриджский голос резанул по деликатным полушепотам калверлейских сплетен. Подняла глаза и вместо сочувственного лица университетской подруги увидела обтянутую от любопытства, размалеванную, непристойную лисью мордочку Фредерики: упоенная жуть пополам со злостью.

– И ты наденешь вуаль, – хрипло взвизгнула Фредерика, – и венок из флердоранжа? И я буду подружкой невесты? В такой миленькой шляпке? И буду из корзиночки разбрасывать розовые лепестки? И ты поклянешься повиноваться мужу своему? Или он у тебя прогрессивный церковник?

– Зачем ты так?

Этого не понимала и сама Фредерика. Ее захлестывала нерассуждающая злость.

– Не надо было тебе говорить.

– Отчего же? Я за тебя искренно и безумно рада.

– Ну что ж. Значит, спасибо.

Стефани поднялась, вынула и оттолкнула на середину стола две полукроны. Она ушла, прежде чем Фредерика успела измыслить свою следующую реплику.

Фредерика осталась сидеть, отрешенно играя монетами. Она поступила чудовищно и теперь чувствовала себя соответственно.

Маленькими, во время войны, они с сестрой играли во взрослых. Это было не то же, что дочки-матери: тут воплощался более узкий срез жизни и правила игры были не вполне понятны самим играющим. Они наряжались в отслужившие платья Уинифред: вечернее черного бархата, пышное креп-сатиновое в алых маках и ярких васильках. Надевали шелковые туфельки, нижние юбки, рваные шали с бахромой, шляпки, прикалывали шелковые цветы и фазаньи перья. У них была расшитая стразами сумочка на потускневшей цепочке и еще одна лаковая, плоская. Они мастерили себе пудреницы из коробочек от лейкопластыря, скручивали сигареты из бумаги, восковые мелки засовывали в картонные трубочки, и получалась помада. Цель игры была – познать суть того, что игра изображала, и в этом смысле девочки неизменно терпели поражение. Они ходили павами, красовались и бесконечно готовились к событиям, которых воплотить не могли. Игра неизбежно разворачивалась во всевозможных фантастических преддвериях: вестибюлях, фойе, дамских гардеробных при дансингах или отелях, – словом, при тех местах, где, по их скудным познаниям, почерпнутым из книг и фильмов, протекала взрослая, значительная жизнь, не ограниченная кухней и спальней. Девочкам не приходило в голову, что кто-то из них мог бы изображать мужчину, и поэтому их партнером в игре оставалась пустота. Фредерика вступала с ней в сухие, обрывчатые диалоги в дансингах. Стефани заказывала недоступные лакомства: сливки, виноград, апельсины и лимоны, свежее масло, кексики с глазурью. Игра всякий раз дразнила их, сулила запретный плод, великую тайну и всякий раз кончалась разочарованием и скукой.

И сейчас Фредерика, как тогда, пощелкала замочком сумочки – внутри пудреница «Макс Фактор» и толстый тюбик лиловой помады. Вперилась в них, словно надеясь что-то наколдовать. Откуда же нашла на нее и почему до сих пор не отпускает ядовитая злость? Выходит, что Стефани одновременно обскакала ее и испачкала мечту о побеге из затхлого Блесфорда в мир настоящий и насущный. Если сестра, вкусив свободы, выбрала семейную идиллию с толстым куратом, значит поражение до ужаса возможно. Значит, каждая в любую минуту может стать рабой плиты, небьющегося розового сервиза с черными снежинками, наглого бокастого чайника. Была, конечно, в этом тайная прелесть, если верить «Радуге» и «Юным женам»[192]: укромная жизнь с облагороженным супругом среди облагороженного скарба. Но в большинстве случаев и, главное, в Блесфорде – это был ад.

Она задумалась об Александре. Стефани отреклась от любви к нему, и от этого он стал еще менее земным и более далеким. Какой будет его жизнь, когда он, глубоко преданный искусству, прославится и разбогатеет? Тут ее воображение пасовало, как в той давней детской игре. Конечно, он будет слушать «Четыре квартета», ходить на репетиции своих пьес – все это она могла вообразить. Будет блистать на литературных вечерах… – а вот тут тупик. Главное ведь не чайники – живой разговор, а его-то она и не могла себе представить. Как говорят там? Уж наверное, не так, как в семействе Поттер. Там не разбирают до тошноты великие романы, там говорят так, словно сами пишут роман.

И конечно, будет кто-то, с кем он…

Стефани, оказывается, уже пробовала. Они никогда не обсуждали ее любовную жизнь, и теперь Фредерика с тревогой думала, что у сестры это давно и, кажется, весьма просто. Это открытие злило ее не меньше, чем переход Стефани в лагерь мелкотравчатых буржуа. Получалось, что она, Фредерика, все еще мается в фойе – и в смысле чувств к Александру, и в смысле банальной постельной практики. Стефани оставила целомудренную, фантастическую мечту об Александре ради простой человеческой плоти. Теперь мечте предстояло перейти в разряд невозможного или сгуститься в нечто более отчетливое. «У нас уже было», «это было откровением»…