Ледобой-3. Зов - Азамат Козаев

послушать слово истины? Нет уж, это ты — за истиной, а они бездельники!

Сивый выбрался на относительно свободное пространство и двинулся прочь от площади. Ещё бежит-набегает городской люд, каплями и ручейками вливается в озерцо вокруг помоста, только взрослые мужики, бабы и вездесущие отроки. Совсем уж малых детей матери по домам попрятали, дабы в давке не случилось непоправимого. Наверное, Отвада, Прям, Перегуж и Моряй ещё в толпе, дослушивают последнее, а с него хватит. Видел достаточно.

— В тереме подожду, — почти втянувшись с площади в улицу, буркнул Сивый и уже было расслабленно выпрямился, как сзади раздался топот.

— Стой!

Чья-то рука легла на плечо, «душегуб с рубцами» замер, медленно оглянулся. Давешний каменотёс.

— Это ведь ты? Ты же Безрод?

Сивый перестал прятаться за ткань, выпрямился, хотя клобука не откинул.

— Мог ведь и руку сломать.

— Ты или нет? — рукодел набычился, пригнул голову, нахмурился.

— Ну я.

Каменотёс какое-то время глазами жадно пожирал воеводу со Скалистого, зрачки так и бегали — так вот он каков, тот, о ком город судачит без умолку. Это же получается, что в ту войну город сообща обороняли, может и виделись где-то на стене? Безрод прямо в глаза не смотрел, человек чужой, непривычный, не дай Ратник потеряется, подкосятся колени.

— Только одно мне скажи, это ты?

— Сам ведь не веришь, — усмехнулся.

— А ты укрепи.

Сивый согнал с губ усмешку, мгновение-другое смотрел каменотёсу прямо в лицо, чуть выше бровей — прямо в глаза не нужно, всё-таки не мальчик, сединой побит, не нужно играть с человеком — затем просто вытянул руку с раскрытой ладонью, начал загибать пальцы.

— Скалистый, жена, дети… Ну поджёг я мир, малышам где жить?

— Я знал! Ты не мог! — каменотёса закачало-замотало, ровно оглоблей по темени огрели, но лицо его просияло.

Он схватил руку «душегуба», горячо затряс, пламенно обнял, как родного, обхватил за голову, притянул к себе, захлопал по спине. Мог бы — на руки поднял, ровно дитя малое, да взял себя в руки, опомнился. Безроду горло перемкнуло — ладно братья, дядька или дед обнимут так, что сердце трепыхается, ровно птица в силке, но посторонний человек… Словно бредёшь в жару, в теле ни капельки не осталось, от жажды не то что горло скрипит, внутри от каждого шага с лёгким шелестом пересыпается песок, и тут тебе дают напиться, и не просто напиться — сталкивают в холодный, голубой, звенящий облегчением источник. Чуть помедлив, Сивый ответил на объятие, да ещё в ухо шепнул:

— Ещё многое наговорят — не верь. Я на виду и не прячусь.

И ушёл, оставив сияющего радостью каменотёса на валких ногах, только и прилетело в спину: «Ах паскудники, значит, соседа позови?»

Догнал Моряй.

— Кто такой? Чего хотел?

Сивый усмехнулся.

— Да просто человек. Узнал меня в толпе.

— И не сдал? Не заверещал? Могли ведь и на площади разорвать.

— Не сдал. Поверил.

— Не всё пропало, — Моряй просиял, щёлкнул пальцами, — Ещё побарахтаемся.

* * *

—… Не понял? Что сделать? — уже в тереме Отвада вытаращился на Сивого, как на диво-дивное.

— Просто не входите, пока не скажу.

— В своём уме? Ты хоть и не первый встречный, но и с отцом себя не равняй! Не по тебе ноша!

— Давай попробуем. А вдруг! — Сивый сделал загадочное лицо и страшные глаза.

Какое-то время Отвада смотрел на него с потаённым страхом, затем выдохнул.

— Как женился, да как начал к деду ездить — не узнать. Лицом ожил, лицедеить начал. Тьфу на тебя, страхолюд!

Безрод усмехнулся и руками развёл. Жизнь продолжается.

— Как ты себе это видишь? Вот заходишь ты к ним: «Желаю здравствовать, парни. Тогда не добил, решил теперь прикончить». Да они концы отдадут, когда тебя увидят!

— Стюженя сначала запустим. Пусть подготовит.

— Запустим… подготовит… Ты вообще себя слышишь?

Сивый сплюнул ухмылку, вернул лицу прежнее холодное, неподвижное, бесстрастное выражение, на котором жили, казалось, одни глаза, да и жили так, как живёт зимняя вьюга — от прохладного к студёному, от морозного безветрия к ледяному вихрю.

— У нас отбирают землю и само право быть. Завтра будет поздно, — Безрод лениво махнул куда-то рукой, Отвада же и головы не повернул — ясно куда махнул. На площадь.

Князь переглянулся с Прямом, тот кивнул, с Перегужем — тот кивнул, с Моряем — скупой, но уверенный кивок. Чаян, сидевший у стены, поднялся с места, подошёл, что-то сказал зятю на ухо, и пока Отвада думал, старый боярин заговорщицки подмигнул Сивому. Выше нос, курносый. Безрод поиграл бровями — поглядим.

Из горенки, где лежали недобитки, Стюженя вывели под руки — ходил ещё неважнецки, ноги подкашивались.

— Клобук потом снимешь, сразу не стаскивай. Кто войдёт парням не сказал, незачем пугать прежде времени. Уверен?

— Уверен только в том, что женат на Верне, — Сивый усмехнулся. — Ты гляди, струп на щеке заживает. Уже закрылся, зубов не видать.

— Я с тобой потом поговорю, — пообещал старик и многозначительно погрозил пальцем. — Ты мне всё выложишь, как на духу.

— Будет дух, будет жизнь, — подмигнул Безрод, замотался в клобук, подхватил свой походный мешок, скользнул в горенку.

Парни лежали по лавкам, глядели на дверь равнодушным, полубезумным взглядом, рты раскрыты, щёки ввалились, глаза запали, носы заострились, хотя оба, как будто, курносы. И пахло в горенке Стюженя затхлостью, бессилием, безнадёгой и отчаянием. Вот вливают в глотку телячье варево горшками, и хоть бы хны — облезает с тебя мясцо, ровно шкура с обгоревшего на солнце. Будто вытапливают над невидимым пламенем в невидимую сковороду, и тает плоть невидимыми каплями и неслышно шкворчит. Так незаметно и пересечёшь незаметную грань, и на этом свете твой уход тоже останется не замечен.

— Клёст, Рыбалёк, эй, — позвал Безрод и пальцами пощёлкал от двери.

Лениво перевели взгляд, лениво вдохнули — грудь на вдохе лениво поднялась — лениво сморгнули, но даже лениво в глазах ничто не колыхнулось. Сивый ждал мгновение-другое, затем усмехнулся.

— Конечно-конечно, клобук сниму не сразу. Незачем парней пугать, — в правой руке походный мешок, а левой взялся за тканину на голове, пошёл мотать витки в обратку. — Разве я душегуб?

Швырнул клобук в угол, подошёл к ближайшем хворому, навис над Клестом, ровно безжалостная неумолимость — парень от чего бежал, к тому и пришёл — медвежьей хваткой склещевал плечо, тряхнул.

— Подъём, храбрец! Не спи в дозоре, замерзнешь!

Вот сунешь в горшок с густющей сметаной ложку, да начнешь лениво крутить по солнцу, скрести череном по краю, сначала ничего не увидишь — ровна и выглажена сметанная гладь, ничто не волнуется и не колышется — но если ворочать всё быстрее и быстрее, откуда-то снизу, как будто исподволь, к верху вытянется воронка и сомнёт, погребёт, затрёт ленивую покойность, уже подёрнутую заветренной коркой.

— Подъём, боец! — Сивый безжалостно «ворошил» ложкой, и где-то внизу, на самом донце синих глаз, наверное, там, где придавленная болезненным равнодушием, покоится в спячке душа — закручивалась воронка, вытягивалась в рост, подбиралась к глазам.

Ну да, воронка. Ну да, подняло всю муть со дна: вон взгляд сделался живее, колышутся там жуткие тени, ровно в тумане, а не орёт он от ужаса только потому, что громадная ладонь легла на уста, замкнула рот. Носом дыши, носом. А воронка делается шире, а взгляд становится мутнее, а рот под ладонью хочется открыться шире, да куда там.

— Сделаешь то, что скажу, уйдёшь живым, — Безрод мало не в глаза Клёста нырнул, дал облизать себя взглядом, каждый рубец, каждую морщину, зубы оскалил для пущего, разве что прямо в глаза не смотрел — Моргни, если понял.

Моргнул. Безрод едва не рассмеялся. По своему обыкновению, разумеется — ну там уголок губ подёрнешь, сощуришься, сопнёшь носом. Больной смежил веки, размежил, как будто моргнул, и, кажется, открыл глаза до предела, но нет — тянет веки дальше и дальше. Уже глаза сделались так широки, что вот-вот через ресницы перельются, ровно вода через край горшка. В ладонь едва ощутимо толкнулся горячий выдох, будто в дверь кто робко постучал. Сивый зловеще ухмыльнулся.

— Руку уберу, но орать не вздумай.

Клёст слабо кивнул.

— Как… ты… здесь?

— Хм, соображаешь. Понимаешь, где лежишь, помнишь, кто я.

— Чего… хочешь?

— Выпьем, закусим.

— Вы… за…?

— Да, — Безрод полез в мешок. — Нас как раз трое.

Глава 20

Перед теремом Отвады в привычное уже обыкновение завелась толпишка. Пока не бесчинствуют, молчат,