Живые люди - Анна Сергеевна Родионова

режиссер по имени Добрыня прибыл в провинциальный театр не самого маленького университетского города. Его назначили главным режиссером. Это была не ссылка, а почетная должность.

Добрыня успел поставить два нашумевших спектакля в двух столицах и в узких кругах был хорошо известен. Еще был известен как человек с характером, не прогибающийся перед властями и популярный среди женщин.

Конечно, он бы хотел скорее быть очередным в московском театре, чем главным на большом удалении от Европы, но и не близко к Азии. Ни то ни се.

Прибыл один с двумя чемоданами, набитыми мамиными продуктами, и рюкзаком. Ему сказали, что интернет есть и можно не париться.

Театрик с виду напоминал одноэтажное ателье проката: фотографии актеров музейного вида и афиши, которые не содержали ни одного неизвестного Добрыне названия. Это был прокат секонд-хенда второй свежести. Шли пьесы, давно забытые в столицах, и шли, судя по афишам, с самого начала перестройки.

Добрыня понял – придется пахать и пахать.

Он пошел со служебного, где его, естественно, тормознул охранник – лицо в театре значительное.

– Ты, голубчик, прибереги свое рвение, – пародируя Никиту Михалкова чуть сиплым голоском заявил Добрыня, – не то головы не снесешь.

Охранник почуял – свой. И пустил.

– Держи, голубчик, – ласково шепнул главный режиссер, награждая охранника шариковой ручкой, украденной в немецком банке.

Тот взял под козырек.

Добрыня брел пустыми коридорами, проклиная судьбу и кураторшу Михрюкову, которая спровадила его сюда, – от греха подальше. По просьбе мамы, но Добрыня про то не знал. Мама спасала сына от ненужной девушки из Конотопа, в то время как единственная возможность вознестись была женитьба на той, на которой мама хочет, и попозже, лет через десять.

Неожиданно коридор вывел во внутренний двор, заваленный декорациями. Первый снежок уже выпал. Дворник лениво подметал падающие хлопья. Зиму обещали снежной и холодной. Пусть пока погуляет.

– Ну, как жизнь? – хлопнул дворника по плечу режиссер. – Как звать-именовать прикажете?

– Абдусалам, ваше превосходительство, – правильно ответил дворник.

– Умница, – порадовался Добрыня.

– Служу России, – ответствовал Абдусалам.

Добрыня насторожился – а ну как его эксперименты не пройдут?! А ну как его выпрут через неделю?!

Директор театра показался ему милым, интеллигентным человечком, озабоченным обновлением театральной репертуарной политики и привлечением зрителей. Он протянул ему руку, на которую Добрыня не обратил ни малейшего внимания. Он никогда и никому не пожимал руку.

– Иван Иваныч, – сказал директор приветливо и иронически добавил: – Иванов.

– Бывает, – согласился Добрыня, – а я Добрыня.

– А по батюшке? – поинтересовался Иванов.

– Исаакович, – весомо и с вызовом ответствовал режиссер.

В голове у Иванова затикало: «Но позвольте, называли совершенно другое имя. Произошла подмена. Как это может быть. Срочно выяснить».

Иванова крышевала серьезная организация, не допускающая ошибок.

– Добрыня – былинное имя, – вспомнил начальные классы директор, – а как же вас матушка называла?

– Так и называла. Добрыня Исаакович.

Режиссер обозревал почетные грамоты, аккуратно развешенные по стенам. Безликое имя директора там отсутствовало. Но сотрудники театра упоминались щедро, особенно его умилило имя Абдусалама Ибрагимова, который получил почетную грамоту и денежную премию за неукоснительное исполнение своих обязанностей.

– Чем удивлять будете? – спросил директор. – Ваши творческие планы? Мы, как ни странно, плановое хозяйство, и нам надо утверждать бюджет, дабы не попасть в ситуацию, не к ночи будь помянуто имя вашего коллеги, Серебренникова. Кстати, как вы к нему относитесь?

Добрыня молчал, не вслушиваясь в словесный поток Иванова.

– Ведь, в сущности, любой творческий процесс несомненно явление божеское…

– А какие обязанности у Абдасалама Ибрагимова? – перебил Добрыня.

Иванов запнулся, но взял себя в руки:

– Театр начинается не только с вешалки, он начинается с хорошо подметенного двора…

– И какая у него денежная премия?

– Поощрительная.

– И…

– Мизерная.

– И…

– Точно не помню. Но он был доволен. Тут ведь главное не эти жалкие копейки, а уважение коллектива, доверие дирекции. Человек должен чувствовать себя…

– Ставить буду свою пьесу, называется «Антиидиот», для полного состава труппы. Ладно, мне надо еще познакомиться с людьми.

И Добрыня покинул кабинет в высшей степени невежливо – так показалось директору, который сразу же бросился к телефону, чтобы выяснить всю эту нестыковку.

* * *

Труппа на встречу не пришла, оказалось – не позвали. Город был не очень большой, но возможности дополнительной подработки находились. Кто на рынке, кто в школьном кружке, кто на местном радио.

Добрыня вышел через совершенно неосвещенное фойе за кулисы, потом на ощупь пробрался на сцену. Тусклый дежурный свет не давал пропасть в темноте, но указаний тоже не давал. Оказавшись неожиданно на большой сцене, Добрыня задохнулся от счастья. Магия всех театров мира обняла его со всех сторон и шепнула: ты дома! Выходной в театре. Ни единой души. И так славно.

Проходя через внутренний двор, он опять увидел Абдусалама. Он все так же задумчиво подметал редкие падающие с небес сентябрьские снежинки.

Потом прогулялся по главной улице Ленина и позвонил своей подруге из Конотопа. Подруга там давно не жила, она там только родилась, но этот чертов Конотоп прилип к ней навсегда. А жила она последние двадцать три года в Москве, окончила ГИТИС как режиссер, и звали ее Маруся. Маруся и Добрыня были хорошей парой, только не всем так казалось.

– Ну как? – спросил милый грудной голос, а ведь она была отнюдь не певица, но этот низкий регистр Добрыню всегда волновал.

– Нормально, – сказал он, – ты там выяснила?

– Конечно. Все согласны. Ведь никто не трудоустроен в Москве, а тут такая возможность. А ты про них рассказал?

– Кому? Тут никому ничего не интересно.

– Репетировать начал?

– Завтра. Приезжай скорей.

– Только учти, у меня сроки поджимают. Ты мне сколько дашь времени?

– Сколько захочешь.

– Ты так говоришь, как будто ты там единственный военачальник.

– Обнимаю.

– Ну давай. Чмоки-чмоки.

* * *

На следующий день встреча с труппой тоже не получилась – из актеров не было никого, пришли сотрудники театра. Сели и смотрят на него. Чего хотят?

– Распределение ролей, – тусклым голосом произнес Добрыня и стал, невнятно и пришепетывая, называть неизвестные имена и имена актеров из списка, который ему перед встречей принесла завлитка.

Дочитав, перешел к тексту. Гримерша, реквизитор, костюмерша и буфетчица нервно ерзали. Для них это была тяжелая повинность выслушивать современную бессюжетную пьесу, лишенную героических образов.

Добрыня так же бесцветно дочитал все до конца и сказал:

– Завтра в одиннадцать первая сцена. Кто не придет, снимается с роли.

И быстрым шагом покинул театр.

Возле Абдусалама опять задержался. Он почему-то был ему интересен.

– Ну что, брат, – сказал он дворнику, – жизнь-то как?

Абдусалам замешкался. Текст забыл.

– Так точно, ваше благородие, – отпечатал он наконец, пристукивая лопатой по голому асфальту.

– На что премиальные пошли? – поинтересовался Добрыня.

Абдусалам поискал подходящую реплику и не нашел. Добрыня переспросил:

– Тебе дали деньги, и немалые, я проверил, спрашиваю просто из любопытства: что купил? Скребок, лопату, машину «ауди», квартиру на Мальдивах?

– Вашими молитвами, сударь, – вспомнил дворник.

– Значит, на Мальдивах?

– Так точно, ваше преосвященство.

– Ну раз молитвами – значит, преосвященство, – одобрил режиссер. – А ты часом не пьющий?

– Никак нет, мусульманин.

– Значит, кокаин, – осенило Добрыню, – не поделишься?

– Рады