Живые люди - Анна Сергеевна Родионова

стараться, – гаркнул Абдусалам.

– Ну так загляну вечерком?

– Почту за честь, – неожиданно логично ответствовал дворник.

И поднял лопату, как знамя полка.

Иван Иванович дозвонился до Михрюковой. Кураторша говорила с ним до того неприятным голосом, что он сразу понял: звонит не туда. Сказала, что все согласовано с кем надо и нечего время отнимать. Тогда он решил позвонить туда, куда он обычно звонит, просто не хотелось по мелочам важных людей дергать. Но связь не получилась. Как будто они жили в начале прошлого века и общались по пневматической почте, а не в век интернета и ватсапа. Придется держать нос по ветру и выжидать.

* * *

Абдусалам жил в маленькой квартирке в новостройке. На каждой стене висел отдельный ковер. И на полу был ковер. Добрыня сразу понял, что обувь надо снять. Скинул свои кроссовки.

Но Абдусалам принес ему таз с теплой водой и чистую тряпочку. Добрыня беспрекословно вымыл ноги. Даже приятно.

Потом он сел на ковер, и Абдусалам подоткнул его для баланса со всех сторон подушками. Сам сел без всяких подушек, ноги буквально сплел узлом.

Кроме ковров, в квартире ничего не было, никакого кальяна. Вообще ничего.

– А ты где ешь, Абдусалам?

– Я молюсь.

– А спишь здесь?

– Я молюсь.

– А где твои лопаты?

– Бытовка.

Добрыня понял, что он попал в мечеть.

– А где твоя семья, Абдусалам?

– Нету, – исчерпывающе ответил дворник.

Он не хотел говорить. Он хотел молчать. Ему нравилось молчать. Молчалось легко.

За окном стемнело. В комнату светил уличный фонарь. Сколько сидели, было непонятно. Просто хорошо сиделось. Ни есть, ни пить, ни болтать – не заниматься привычным способом человеческого общения. Просто молчать.

Время куда-то отступило. Его просто не было. Это была нирвана. Пропало пространство. Наступила лень, которую Добрыня никогда прежде не испытывал, в ней была мудрость, был покой и было прозрение, как дальше жить. И вообще как ставить спектакль.

Вдруг Абдусалам тихо гортанно запел, встал на колени, и Добрыня понял – пора уходить.

Тихо засунул ноги в кроссовки, не удалось до конца всунуть – так и пошел, наступая на шнурки, раскорячив ноги, лишь бы не помешать святому делу – намазу.

* * *

Утром в репетиционной комнате сидело пять женщин весьма среднего возраста. У каждой в руках был текст – молодец завлитка, обеспечила.

Когда он вошел, все пятеро встали, как школьницы.

– Садитесь, – подыграл Добрыня, доставая свой гаджет с текстом пьесы, – читаем подряд, каждый по реплике.

Женщины приготовились. Потом одна вдруг спросила:

– А пьесу кто написал.

– Гутерман. Поехали.

Начали с трудом, спотыкаясь на каждом слове, будто на иностранном языке. Потом вдруг попалась смешная реплика, и самая смелая, которая спрашивала про автора, вдруг рассмеялась и сказала:

– Это вы написали? Гутерман – это вы?

Добрыня не отрицал. Пошли дальше. Вдруг опять хмыкнули. Читали просто для знакомства с текстом, поэтому не наигрывали, не пыжились, а просто старались понять, что происходит.

В конце репетиции в зале появился директор. Актрисы стали посматривать в его сторону – их волновало, когда же дадут зарплату или опять не дадут.

Добрыня прекратил репетицию и вышел из зала через сцену. Никакого желания общаться с директором у него не было. Но уйти не удалось.

Главный бухгалтер принес контракт, который надо было подписать. Сумма зарплаты, которая там указывалась, была сильно занижена по сравнению с той, которая ему была обещана. Главный бухгалтер был милой веселой девушкой с ямочками на щеках. И на его недоумение была готова предоставить все документы.

Под шуточки и заливистое хихиканье смешливого бухгалтера Добрыня постиг всю бездну плохо скрываемого – очевидно, никто не интересовался – казнокрадства.

Но больше всего его поразило количество дворников, якобы составляющих часть труппы, – их было восемь.

Он уже знал, что самым почетным был Абдусалам, он хорошо зарабатывал и, как ему казалось, был единственным. Но бухгалтер ему объяснила, что нынешняя ситуация в театре не позволяет требовать денег на декорации и костюмы и приходится выкручиваться.

Чем больше Добрыня погружался в финансовые бумаги, тем яснее ему становилось, что все получаемые дворниками деньги, включая бесконечные премии и безвозмездную помощь, получал лично директор Иванов Иван Иванович.

Веселый бухгалтер ухахатывалась от его комментариев. Она пришла работать в театр недавно и видела во всем только комедийную составляющую. Она родилась в начале нового века, и ей не приходило в голову, что за все это веселье ее могут сослать до конца ее жизни на лесоповал поближе к Ледовитому океану.

И вообще она влюбилась в Добрыню.

Параллельно с репетицией в большом зале собралась остальная труппа. Прошли слухи, что весь репертуар закрывают. Актеры потребовали объяснений. Завлитка зашла в репетиционный зал и попросила прервать репетицию. Добрыня отказался и попросил больше не мешать.

В большом зале стояла траурная тишина, изредка нарушаемая выступлениями, – их текст давно известен, не стоит повторяться.

Обратились к директору, но Иван Иванович попросил заниматься делом, а не ерундой. На следующий день у него была назначена важная встреча, где он собирался взять реванш.

А репетиция шла хорошо. Антиидиоты резвились, как дети, женщины даже помолодели. Добрыня азартно показывал, бегал, смешно пародировал известных киноартистов. Взрывы смеха, доносящиеся со сцены, контрастировали с настроем большого зала.

После репетиции, игнорируя собрание, Добрыня заглянул к директору и попросил вызвать к нему всех дворников. У него появилась идея.

– Зачем восемь? – не понял Иванов. – Так много?

– Всех, кто у нас числится, – легкомысленно пропел режиссер и, удаляясь, добавил: – только в униформе, как положено, и с лопатами, нет, лучше с метлами.

В общежитии, где временно обитал режиссер, было пусто. В комнате Добрыни стояло шесть кроватей, застеленных красным кумачом, как могилы коммунистов, погибших за правое дело. Отопление не работало, несмотря на холодный сентябрь, сортиры были сломаны, замки не запирались. Накрыв себя шестью кумачами, режиссер строил планы на будущее. Сговор с дипломным курсом у него был в кармане.

* * *

Утром в театре его поджидали дворники: одетые «в подбор» театральных костюмов, у одного даже была дореволюционная бляха. Где их откопал Иванов? Из каких отбросов? Единственный, на кого можно было смотреть, был Абдусалам. Он был неподвижен, как Будда, и опирался на совершенно новенькую ладную метелку.

У остальных были метлы поношенные, наспех собранные по соседним дворам. Вот такой кастинг.

– Ну и что мне с вами делать?

Перепуганные бомжи смотрели в пол.

– Вынесите все декорации во двор и сожгите.

Директору донесли немедленно, но он ждал завтрашнего дня. А за декорации новоявленный главреж еще ответит по полной.

* * *

На следующее утро на доске объявлений появился приказ об увольнении – огромный список, вся труппа за исключением участниц «Антиидиота», в конце списка скромно стояло: Иванов Иван Иванович. За подписью Добрыни Исааковича Гутермана, главного режиссера театра имени Михаила Щепкина.

А к вечерув театре возник десант молодых наглых гениев, которые подобно нарождающимся почкам на весенней ветке выпихивают отжившие прошлогодние листья.