Образ Беатриче - Чарльз Уолтер Уильямс

поет Osanna, sanctus Deus, у Данте готов новый вопрос, но сразу задать его он не решается. Поэт уже много узнал, но тут он опять походит на себя земного, размышляющего над сложными вопросами бытия.

Но даже в БЕ и в ИЧЕ приученный

Святыню чтить, я, голову клоня,

Поник, как человек в истоме сонной.

(VII, 13–15).

Это такое же пронзительное воспоминание, как и все остальное в «Комедии» — так бывает, когда в утренней газете, или в книге, или в любом случайно услышанном разговоре упоминается имя возлюбленной. Сердце дает перебой, тело парализовано, но тут же становится понятно, что речь идет о ком-то другом, и все проходит. Поклонение неожиданно берет верх над нами. А светлый дух, вызвавший у Данте это сонное оцепенение, легко читает в его душе все сомнения. Беатриче отвечает в стиле, присущем всем другим диалогам в Раю:

«Как я сужу, — а мне понять нетрудно, —

Ты тем смущен, что праведная месть

Быть может отомщенной правосудно[168].

(19–21)

Здесь важна первая строка ее ответа. Но вспомним, что она говорит это, «улыбнувшись мне так чудно, // что счастлив будешь посреди огня». Она явно очень довольна тем, что намерена сообщить. Знание ее непогрешимо, и потому в столь серьезном ответе слышится восторг, совершенно недоступный пониманию читателя поэмы. Здесь, на вторых небесах Рая, счастливы оба: и спрашивающий, и отвечающая. Беатриче и не думает за счет своего всезнания возвыситься над Данте, просто она — дух, и мыслит быстрее и яснее отягощенного телом человека. Оттого мы видим трудно представимый союз смеха и знания, скромности и великолепия, смирения и непогрешимости. Какой контраст с гипотетическим женским психиатром с надетой на лицо маской официальной улыбки и всепонимания! Здесь все не так. Беатриче просто говорит с улыбкой — как сказал бы любящий человек тому, кого он любит — «Мне нетрудно понять, о чем ты думаешь». В этих словах — радость, и мы должны ее почувствовать.

Если бы Шекспир вслед за песней Ариэля «Буду я среди лугов // Пить, как пчелы, сок цветов»[169] развил понятие духовных небес, у нас была бы хоть какая-то база сравнения. Но великий бард не стал этого делать, так и оставшись «среди лугов». Конечно, можно сказать, что «Буря» представляется этакой частью чистилища, но мы не станем настаивать на этом. Если в пьесе есть злодей, с развитием сюжета ему предстоит либо стать окончательно злодейским и заслужить проклятие, либо пройти очищение. Это обычный литературный прием. У более поздних шекспировских героинь действительно есть что-то от Беатриче, например, у Имогены: «И ты солгал, супруг мой дорогой!..»[170] Но упрек Имогены незаслужен, поскольку она не знает истинного положения дел. Так бы можно было упрекнуть и Данте. Даже он, заботясь о будущем своей поэмы и нашей возможности понять ее, должен думать о «воздаянии», как думал о нем и Шекспир.

Данте словами Беатриче объясняет природу Распятия. Бог избрал именно этот путь искупления, а не какой-нибудь другой.

Никто из тех, мой брат, не проникал

Очами в тайну этого решенья,

Чей дух в огне любви не возмужал.

Здесь многие пытают силу зренья,

Но различают мало; потому

Скажу, чем вызван этот путь спасенья.

(VII, 58–63)

Вот для тех, «чей дух в огне любви» возмужал, Беатриче дает развернутый ответ. Для человеческой природы вариантов искупления только два:

Иль чтоб Господь ей даровал прощенье

Из милости; иль чтобы смертный сам

Мог искупить свое грехопаденье.

Сам человек достойным воздаяньем

Спасти себя не мог, лишенный сил

Принизиться настолько послушаньем,

Насколько вознестись, ослушный, мнил;

Вот почему своими он делами

Себя бы никогда не искупил.

(91–102)

Бог не захотел спасать людей «из милости», вот и пришлось Ему Самому стать человеком и принять Распятие.

Между последней тьмой и первым днем

Величественней не было деянья

И не свершится впредь ни на одном.

Бог, снизошедший до самоотданья,

Щедрее вам помог себя спасти,

Чем милостью простого оправданья.

И были бы закрыты все пути

Для правосудья, если б Сын Господень

Не принял униженья во плоти.

(112–120)

Именно это «самоотданье» являет пример наибольшей щедрости духа, и это понимают только те, кто действительно любит. Речь Беатриче заканчивается твердым обещанием воскресения:

На этом основать ты можешь смело

И ваше воскресенье, если ты

Припомнишь, как творилось ваше тело.

(145–147)

К этому моменту они находятся уже на третьем небе Венеры. В первой канцоне «Пира» Данте говорил об этих небесах («Вы, движущие третьи небеса...»). Там это было началом философского анализа любви и мудрости, и теперь вспоминается здесь, где лежит граница конусной тени земли. Здесь радуются души тех, кому не хватало совершенства в любви, которые (как и на двух предыдущих небесах) все еще пребывают в поиске себя. Данте говорит с тремя из них, и у каждого находится оригинальная история, особый смысл которой подчеркнут тем, что рассказчики готовы уйти с этого круга еще выше.

Первый из них — Карло Мартелло, король Венгрии, принц Прованса. Выслушав его представление и узнав бывшего друга, Данте говорит:

То ликованье, что во мне взыграло

От слов твоих, о господин мой, там,

Где всяких благ скончанье и начало,

Ты видишь, верю, как я вижу сам;

Оно мне тем милей; и тем дороже,

Что зримо вникшим в божество глазам.

Ты дал мне радость, дай мне ясность тоже.

(VIII, 85–91)

Данте радует то, что говорит Карло, потому что это говорит душа, видящая Бога, он радуется вечному качеству этой радости и тому, что слышит окончательную истину. Это же качество радости звучит в словах следующей собеседницы Данте — Кунницы из Романо[171], большую часть жизни не отличавшейся праведностью, но преобразившейся под воздействием