Любовь негодяя - Мария Бушуева

— Как же ее достать? — Филиппов покачал головой и поднял тяжелые веки.

— О чем ты, Володя? — Тесть был мягок, смотрел внимательно и ласково, как платный врач. Марта тоже оглянулась, не торопясь выходить из машины. В ее глазах качнулся и застыл, мгновенно оплыв, точно свеча, дневной луч.

— Рука правая отпала, — хотел было уже объяснить Филиппов, но вовремя очнулся. Он сразу ощутил, что ладонь — только левая, а не правая — онемела, увидел, что машина уже стоит возле дома, догадался, что тесть и Марта уже окликали его, а, возможно, и не раз… И какое-то чувство вселенской скуки вдруг охватило его: жена с тестем показались ему далекими, как чужой город, всплывающий порой из памяти какими-то вздувшимися мостовыми, кривыми переулками, лениво стекающими с пригорка вниз, к махонькой речушке, хитровато посверкивающей среди облезлых берегов, зданием драмтеатра с красующейся под стеклом афишей: «Ревизор»… У Елизаветы в таком вот городке жил старик — отец, и Филиппов поехал к нему с ней, бродил по узким улицам, а потом пил водку и закусывал огурцами, сидя напротив чудаковатого деда, который даже и не удосужился поинтересоваться, что это за черноволосый фраер привалил вместе с рыжей красавицей — дочерью.

Филиппов вышел из машины, открыл переднюю дверцу.

— Зайдете? — Спросил он у тестя.

— Поеду.

Филиппов отворил дверцу Марте, и, сам выйдя за ней, отвернулся от прищурившегося тестя и зашагал к подъезду. И лицо Анатолия Николаевича тут же стерлось из его сознания, словно провалилось в какую-то вату. Печальная мысль мелькнула — и чего это я его так боялся? — и тоже растворилась в глубокой вате. И голос Марты что-то лепетал за спиной — и тут же тонул, тонул, тонул.

Но, когда, открыв дверь, войдя в квартиру и переодевшись, Филиппов упал в кресло, он вдруг почувствовал, что и сам, теряя связь с реальностью, куда-то исчезает… как сахар в стакане чая…

Дубровин остановил машину возле светофора и, облокотившись на руль, смотрел на меня.

— Мне кажется, у меня тебе будет спокойней, — после достаточно долгого молчания произнес он, и машина тронулась с места, — черт их знает, этих покупателей, что они за люди. Все-таки одной молодой женщине быть в гостинице и заниматься продажей недвижимости рискованно, по-моему. Все может быть Могут и напугать.

— Так бы и объяснил сразу, — я была недовольна, но постаралась оценить его заботу, — а то придумал, что гостиница на ремонте. И, кстати, ты сказал — старик пропал? Тоже придумал?

— Нет, это правда. Надумал он квартиру продавать, стали к нему какие-то двое в кожаных пальто похаживать, так мне Иван рассказал, а потом вдруг исчез Василий Поликарпович. Конечно, Иван тут же сбегал в ЖЭУ, проверил, не продал ли старик уже квартиру, тогда было бы дело ясное, что дело темное… Нет, не продал. Пока документы на нем.

— Может, он в квартире — и…

— Да вроде нет. Соседского мальчишку Иван попросил залезть на балкон и заглянуть… Пусто. Если только в туалете. Но пока Иван ждет, не сообщает, все надеется — старик объявится.

— Жалко старика…

— Очень. Я хоть его и не часто видел, но что-то мне всегда в нем нравилось. Породистый, очень сдержанный. Мог и выпить крепко, но никогда не ронял своего достоинства. Да что мы его хороним. Может, он еще жив! — И Дубровин неестественно расхохотался. У него были отличные, ровные, белые зубы.

— Приехали.

Мы вышли из автомобиля, и я, мельком оглядев его двор, вдруг снова ощутила себя птицей, пойманной птицеловом. Во дворе росли некрупные деревья, на лавочках сидели, покрикивая на бегающих вокруг малышей, морщинистые старухи, они, как по команде, повернули восковые головы в нашу сторону и замолчали. День был таким теплым, что, если бы не отсутствие листвы на деревьях, можно было бы подумать, что уже — лето. И тут я вдруг обнаружила, что на меня вместо полушубка одета белая куртка. Я пораженно потрогала ее, подергала молнию, потом подняла взгляд вверх — и уставилась на Дубровина. Его рук дело, понятно. В полушубке жарко, он засунул его в багаж, а мне дал вместо него куртку, и я, отвлеченная страстным разглядыванием Филиппова, подмены даже и не заметила. Но ладно, спасибо Дубровину. Куртка красивая, а главное, она соответствует погоде. И я не выгляжу нелепо: в меховом полушубке среди нагретых солнцем, уже подсыхающих луж.

Обычный подъезд обычной панельной пятиэтажки украсился несколькими железными дверями: значит, и у скромных жителей, ютящихся в шестиметровых кухоньках и снимающих верхнюю одежду и обувь между шкафами и дверью в комнату, стоя точно акробаты на одной шашечке линолеума, уже есть, что можно украсть, — хотя бы, по их мнению, — и потому-то они и прячут свое имущество за танковыми дверями. Честное слово, загадочен русский человек. Но бывший советский загадочен вдвойне. Сбросив, как лягушачью шкуру, советскую мораль, он с космической скоростью растащил казну номенклатурного Кощея — и даже вот жителям таких скорбно — скромных пятиэтажек кое-что, выходит, перепало. Мы потому, мол, у Кощея Кощеивича все забрали, что он сам еще нашим батяням обещал коммунизм на Земле построить. Да наврал! А мы заставили его, подлую морду, обещаньице выполнить. Ну, для всех не получилось, так оно и раньше для всех не выходило. Но пусть хоть теперь батяня порадуется. А то, что друганы батянины, коим пенсию некому стало платить, повымирали, жаль, конечно, но мужаться надо, не плачь, батяня, ну чего тебе не жить в твоем личном, отдельно взятом, коммунизме? Помяни стариков — да и дело с концом. Ох уж эти плоские ступенечки грязных лестниц, по которым ты ступаешь, мой сын. Не бери в голову, батяня. Переселю тебя скоро в коттедж да еще приплачивать буду тебе аккурат ко дню пенсии за то, что коммунизм наш с тобой сторожишь.

Мы поднялись на пятый этаж.

Квартира Дубровина произвела на меня на этот раз еще более странное впечатление. В ее чудовищном, нежилом беспорядке, нагромождении коробок, рюкзаков, старых журналов вдруг я различила какой-то скрытый замысел — будто, подобно ребенку, строящему из кубиков и легоблоков, а когда они заканчиваются, из любых коробок, картонок и сломанных машинок, то, что он задумал, Дубровин тоже создает хаос своего холостяцкого мира, подчиняясь особой идее, а не просто неряшливой случайности. Разумеется, мы все — даже самые примитивные из нас — вкладываем в образ своего дома свой характер, и свои амбиции, свои мечты, если таковые имеются, и свои представления, почерпнутые в родительской семье. Так у одних сделан акцент на гостиной, но бедна и убога детская, небрежна и малопривлекательна спальня, у других детской комнаты нет вовсе, и дети кочуют по комнатам, как цыгане, но кухня и ванная кажутся сошедшими с фотографий из самых модных зарубежных журналов, посвященных домашнему интерьеру… Все это понятно… Но жилище Дубровина отражало нечто большее, чем казался он сам со своими пристрастиями, оно являлось как бы всем миром сразу, и Дубровин был в нем одновременно и Адамом, подпавшим под искушение, и Ноем, построившим свой ковчег. Но, более того, он был как бы и богом этого мира, в котором существовал не на пятом этаже панельного дома, но в лесу — какие-то полуживые палки в горшках намекали на это, на берегу реки — в центре комнаты на поцарапанной тумбочке стоял аквариум, в палатке — возле которой лежали никогда не открываемые полинялые рюкзаки, а на деревьях висели веревки и сушилось белье, подсыхала пойманная рыба: действительно, мелкая рыбешка, прицепленная синими и зелеными прищепками, соседствовала с вывернутыми на изнанку и оттого неприлично белеющую карманами, неновыми брючишками…