Строгоновы. 500 лет рода. Выше только цари - Сергей Кузнецов

Барон Николай Врангель, составивший книгу о коллекции великой княгини, назвал несколько путей добывания вещей.

На площади Санта Мария Новелла во Флоренции «против церкви под лоджией» антиквар Гальярди держал лавочку, и великая княгиня с увлечением покупала у него картины, скульптуру и мебель, устраивая заново свой дом. Другим постоянным поставщиком ее был английский портретист Спенсе, так сказать, светский антиквар. Третьим источником приобретения великой княгини сделался местный флорентийский живописец Трикка, доставивший немало превосходных вещей высокопоставленной собирательнице. Кроме того, великая княгиня постоянно ездила в Париж, и всякий раз привозила оттуда превосходные картины голландской школы. Коллекционировала Мария Николаевна под руководством Карла Эдуарда фон Липгарта (1807–1891), наиболее интересной персоны ее круга, крупнейшего знатока итальянской живописи, консультировавшего также Павла и Григория Строгоновых.

Г.Г. Гагарин на портрете художника Р.В. Боброва. 1867 г.

Среди других постоянных посетителей новой строгоновской академии следует назвать графа М.М. Фредро (1820-?), чиновника особых поручений, сопровождавшего мужа Марии Николаевны, С.И. Донаурова (1839–1897), композитора-дилетанта, поэта и любителя искусства, художника П.В. Жуковского, князя Г.Г. Гагарина, Франца Ленбаха (1836–1904), знаменитого немецкого портретиста, работавшего в Италии в духе старых мастеров в 1858–1870 годах. Граф Фредро соревновался с Донауровым в остроумных и смешных куплетах. Липгарт и князь Гагарин читали вслух. Жуковский и Эдуард Липгарт, сын искусствоведа, рисовали портреты.[130]

Г.Г. Гагарин был близок великой княгине, прежде всего, в связи с делами по Академии художеств. Одновременно с ОПХ она возглавила ее после смерти первого мужа герцога Максимилиана Мекленбургского, тот стоял во главе учебного заведения в 1843–1852 годах. Гагарин, инициатор «византийского обновления русского искусства», учредитель иконописного класса и древнехристианского музея, в 1855 году был назначен состоять при великой княгине Марии Николаевне. В 1859 году князь, один из создателей нового Устава, стал вице-президентом академии, оставаясь на этой должности до 1872 года. В 1856–1860 годах, в качества образца, по его проекту перестроили домовую церковь Мариинского дворца, освященную во имя Св. Николая. Сам Григорий Григорьевич расписал стены фресками и, кроме того, устроил новый иконостас в византийском стиле.

Э. Штоклер написал акварель с видом одного из залов на вилле Кварто

Карл Липгарт переехал во Флоренцию в 1862 году, чтобы поправить слабое здоровье своего сына Эрнеста, живописца. Тот давал уроки живописи Сергею, сыну великой княгини от первого брака, и одновременно сам начал серьезно заниматься живописью в частной академии и у жившего в это время во Флоренции художника Франца Ленбаха. Мария Николаевна оказывала покровительство начинающему художнику, следила за его успехами, помогая заказами и рекомендациями. Для нее он выполнил свое первое монументальное произведение «Ариадна и Бахус». Вскоре состоялось знакомство Карла Липгарта и великой княгини Марии Николаевны, во многом повлиявшее в дальнейшем на жизнь искусствоведа. «Для отца это была дружба до гроба, скажу больше, лейтмотив всей его жизни», — вспоминал Эрнест Карлович.[131] Отец и сын стали постоянными участниками вечеров на вилле Кварто во Флоренции, бывали и в летней резиденции Марии Николаевны — Сергиевке, под Петергофом, гостили у нее в Лондоне.

Липгарту-старшему целые страницы своих воспоминаний посвятил А.Е. Степанов. Следует принять во внимание, что написаны они после смерти Марии Николаевны: «…Необходимо сказать несколько слов о почтенном старце-философе, честном человеке и друге Ее Karl Ernst Freiherr Liphart. Он еще жив и в эту минуту зарытый книгами и своими рукописями, он, вероятно, доискивается знать — не было ли у Рубенса еще одной, третьей, жены и что, по его мнению, должно бы влиять на искусство эпохи. И с этой целью он даже в состоянии отправиться в Антверпен (из Рима) для необходимых ему справок в тамошнем архиве — я невежественно грешу против мудреца, — не умея более удачно выразить всю его добросовестность и терпение в различных ученых изысканиях по области истории искусств. Его собственные, никогда не собранные и никогда неизданные, труды составили бы огромные томы и были бы драгоценны по их учено-критическому изложению истории искусств. Вероятно к нему относится классическое: „Ему легче отыскать и знать все сокровенное на небе и под землей, нежели запомнить и сразу найти улицу и дом, где проживает“. Он живет единственно для науки, — остальное не касающееся его предмета — ему неинтересно… Рассеянность его и забывчивость были — где касалось материальной стороны жизни — поразительны Он был в состоянии забывать обедать и никогда не помнил где положил шляпу или палку».

И далее: «Вот этот-то человек как раз к Ней явился тогда, когда для Нее была необходима его ученая помощь — и они сразу поняли друг друга. Их духовное родство, Wahlverwandschaft, было как нельзя более кстати; он систематически развивал Ее идеальное стремленье к изящному и помогал Ей своим опытным критическим взглядом. Не менее того, в последние годы Ее жизни он почти один был в состоянии разгонять скуку Квартовского добровольного затворничества. Целые дни они вместе спорили и обсуждали разные ученые вопросы, занимаясь постоянно рукоделием. Она в то же время с удовольствием развлекалась и его легким чтением. Начиная с более трудного разбора Шекспира, Гете, Voltarie или J.J. Rousseau и разных исторических хроник и мемуаров — он читал Ей всегда любезных Heyse, Spielhagen, Marlitt, Auerbach ect. Отрадно было видеть этого достойного старца, когда в необходимых местах чтения он давал, не стесняясь Ее просвещенным присутствием, свободу своим чувствам: то вдруг он вскакивал и кричал старчески-грозным голосом или увлекательно хохотал.

Или же когда декламировал признание в молодой любви — забавно в тоже время вертя взад и вперед свою шелковую скуфью на голове. Сидел же у Ней постоянно одетый в старенькое серое пальто с переброшенной на спине шерстяной шалью. Случалось, что в самых патетических местах страстного монолога в Гамлете или Отелле — вдруг появлялись обычные друзья-гости и тогда он, складывая свои очки и ученые пожитки, всегда добродушно ворчал во всеуслышанье… И неловко-почтительно раскланиваясь Высокой Хозяйке и гостям, с добросердитым выраженьем в глазах уходил честный упрямый старик в свою ученую комнату, где снова работал до тех пор, пока внезапно не оставался в потемках от выгоревшей лампы».[132]