Дожди над Россией - Анатолий Никифорович Санжаровский

засветились надеждой.

— Иль ты, сынок, хочешь мне помогти?

— Всю жизнь мечтал! — огрызнулся я и тоскливо повёл навьюченный велик из комнаты. Господи! Это ж как минимум вымахни речку из графика!

— От спасибо! Дай тоби Бог здоровьячка! Дай Бог! — причитала вслед. — Без Бога не дойдёшь и до порога…

— Но мы уже миновали порог! — буркнул я.

Сразу за калиткой городская мятежная дорога разгонисто летела книзу. Садись и дуй. А мама? На одиннадцатом номере в гордом одиночестве? Как-то неладно бросать одну.

Может, упросить на раму? Так и сформируем наш поезд.

(В классе в третьем мне дали в премию книжицу. Называлась премило. «Как мы формируем поезда с головы и хвоста одновременно». Много чего с той поры забыто, а это незабываемо. Захочешь забыть — ломом не выковырнешь из головы.)

Я остановился.

Галантно, в поклоне, широченным жестом — всё-то у нас на барскую ножку! — показываю на раму.

— Битте-дритте, фрау мадам. Карета подана-с!

Мама замахала руками, отхлынула в сторону. А ну силком ещё усадит!

— Иди ты! С этим чертякой лисапетом и костей не сберём!

— Боженька даст, не рассыплем. И он лишит Вас пикантного удовольствия — подбирать собственные косточки. Садитесь.

— Отстань! Бабе пять десятков — изволь радуваться. Лезь на лисапет!

— Лезть не надо. Просто садитесь.

— Не… Я уже подстарелая… Превзошла к старости… Я боюсь. Поняй один. А я сбоку… петушком… петушком…

— Может, уточкой? Всё Вы с причиндалами. Да пока приползёте, всейный базар расползётся. Послушайте меня, дурака!

— И не приставай! Ни за какие тыщи не сяду. Я, сынок, поганый бачила сон.

— Ну и что? А кто говорил, воскресный сон до обеда? Не Вы? Не Вы? Да? Ничего не стряслось до обеда. После обеда уж и подавне не стрясётся!

И тут мама подала отвагу. Села ко мне на раму.

Скрипучий наш паровозишко под силой невероятной тяжести зло набирал с угорка движение. Ветер холодил лица.

— Как барыня… Панствую… Сижу и ножки свесила.

Мама вызывающе смотрела на стянутое проволокой переднее колесо. Испуганно-восхищённо обронила:

— Ох и прёт зверюка! Ты ему посломи сатанинский гон.

— Нечем-с. Тормоза с год уже на пенсии. Не держат.

— То ж погибель верная!

— Откуда такие точные сведения? Лучше свободней сидите. Ну, отпустите чуть руль. Ухватились клещом… Утопающий и то легче за соломинку держится. Совсем править нельзя!

Мама не отпускала руль, тянула своё:

— Тихше… Убьюсь… Загудим, як горшки!

— Боженьки ещё наобжигают.

Крыла нет на переднем колесе. Cтупнёй упираюсь в шину.

Ход скис.

— Ну, во! — перевела мама дух. — Теперь ще поживэм.

— Недолго думано, да хорошо сказано!

Я снова распустил вожжи.

Мама и вовсе легла на руль. Как прикипела. Страх закрыл ей глаза.

— Вы что? — кричу.

Мама молча надвинула козырёк косынки на брови.

— Что с Вами?

— Становь драндулетку! Слезу!

— А на вагонных дверях зачем пишут чётко: «Не выходите из вагона до полной остановки поезда»? Пол-ной!

Мы вылетали на финишную прямую. Последний поворот под гору.

— Сосчитайте до тысячи прежде чем надумать что. Считайте. Не теряйте время.

Наверно, маме было больно сидеть. Она заёрзала, сносная нить движения оборвалась. Велик заходил под нами как пьяный.

— Да сидите Вы Христа ради!.. Смирно!

— Как же смирно?! Что я, сижу на подсудимой лавке?

В тот самый момент, когда я, сообразуясь с законами велосипедной езды, мастерски клонил наш поезд влево, сердитая мама мудро вдруг дёрнулась всем корпусом вправо. Для полной надёжности крутнула и руль вправо. Подправила. Решила, что лишь так и надо. Произвела порядок. И единым махом сокрушила сук, на котором мы так славно устроились.

Пыль покачивалась над нами ядовитым облаком.

Я подбежал к маме, взял за плечо.

— Вы живы?

— Не знаю… Вот так мы-ы… Накрыла-таки невезень… Будь у нас мозги, погано пришлось бы. Выскочили б… А так нечему выскакувать… А сон и посля обеда настигае…

Она осторожно наклонила голову к груди, затем смелей, уверенней, резче подняла вверх. Сжала, разжала пальцы.

Усмехнулась:

— Всё навроде гнётся… Не скрипит… Ничего не цепляется…

Я не выдержал:

— Ну, ма, раз связь не нарушена, можно считать, — подладился я под Левитана,[125] забасил, — полёт прошёл удовлетворительно!

— Эгэ, удварительно… Тебе б так!

— Будто я падал на царь-перину.

— Твои молоди костоньки враз ссохнутся. А тут рассыпься, ввек до кучи не стаскать.

— Слава Богу, Вы не мешок. Не рассыпались.

— Шо ж он так у нас кувыркнулся? — осуждающе посмотрела мама на велосипед, лежал на обочинке.

— Вашими стараниями…

— А шо я такого сделала?.. Лисапет стал клониться вправо. Я быстро дёрнула за руль и повернула его влево.

— Тем самым Вы тут же и свалили нас обоих на землю!

— Как это? Я ж тилько чуть-чуть подправила лисапету путь. Ты, друже, думаю, куда клонишься? Тебе надо влево… Я и подправила…

— Понимаете, у вела свой нрав, свой обычай… Вел ещё тот гусь со бзыками!.. Стал он клониться вправо, надо на миг какой ещё сильней повернуть вправо… Надо уважить его каприз. На миг на какой сильней повернуть дальше, как ему хотелось, вправо и тут же вывернуть его на прямой путь. И тогда б он уже не лёпнулся с нами на горбу. А Вы… Всё наоборот!

Мы заполошно накатились горстями угребать кукурузу назад в мешок. В спешке я ненароком прихватывал и пыль.

— Всё больше будет, — выразил я своё мнение насчёт пыли.

— Оно не так бы надо…

— Так не так, а перетакивать некогда. Мы ж не нарочно падали!

— Оха-а!.. — пыхнула мама. — И чего ото молотить шо здря? Самого чёрта перебрешешь! Тилько кто за тебя будэ соображать той кумекалкой, шо на плечах? Лей, да не через край. С какими глазами торгувать пылюгой? Да нам ею глаза закидають!

Из мешка она вывернула всю кукурузу в кошёлку и на раскинутую в канаве по траве косынку стала веять.

Она старательно переливала зерно из ладошки в ладошку, дула изо всех сил.

Жиденький короткий ручеёк золотом горел на разомлелом солнце.

Я повздыхал, повздыхал да и прилип помогать.

Наконец я снова водрузил мешок на багажник.

— Ну что, фрау, битте? — подставил я раму.

— От тоби дрытте с маслом! — Мама с горькой усмешкой поднесла к моему носу кулак в связке сине проступающих жил.

«Очень жаль. Кому этот жест добавит лавров? Он понимается и как отсутствие присутствия благородных манер, и как — хуже того — вульгарный выпад: на` кукиш, на базаре на него что хочешь, то и купишь. Вы хотели, но, к Вашей чести, не показали дулю, едва-едва удержались. Да кто не знает известное: задуманный проступок пускай