Живой роскошный ад - Джон Хорнор Джейкобс

– Наверно, – ответил Ханибой.

Как он и обещал, с прошлого вечера «СаундСкрайбер» остался нетронутым. Я положил на проигрыватель свежую пластинку, приготовил режущую иглу, отсчитал до начала записи и сделал Ханибою знак, чтобы он начинал, когда будет готов. Наклонившись к микрофону, он произнёс:

– Меня зовут Люций Спун, и я на пожизненном заключении за три убийства первой степени, – Ханибой улыбнулся, и на этот раз искренне: – В детстве я всегда хотел быть тюремным стражем, и, когда я сюда попал, мне сказали, что могу это заслужить.

На миг барак наполнился смехом заключённых, и на сей раз к ним присоединились даже охранники. Их смех ничем не отличался от смеха любой другой толпы мужчин – у каждого собственное горе, собственная радость, собственная вина, собственное существование, подобное комете с хвостом, который тащит за собой обломки предыдущей жизни.

Без дальнейших предисловий Ханибой запел «Стаггера Ли». Его звучный тенор с богатым вибрато имел на удивление большой диапазон. С такими способностями и внешностью в любом другом месте он завоевал бы славу и сколотил состояние – какая потеря для мира. Но Ханибой – убийца, и, насколько мне было известно, причина не в самозащите или мести за оскорбление. Он такой же, как и Стаггер Ли – злодей, которого использует государство.

Его версия совпадала с версией Отиса Стека, но последняя заканчивалась у ворот Ада, когда Стаггер Ли убивает самого Люцифера и садится на его место. Ханибой же продолжал:

Песня оказалась длинной; режущая игла подползала к краю пластинки, и я забеспокоился, что версия Ханибоя окажется неполной. Невзирая на беспокойство, от последних строк волоски на моих руках встали дыбом: я никогда их не слышал и совершенно не ожидал, что песня примет подобное направление. Когда он закончил петь, я скрыл своё волнение и стал писать нужную информацию на конверте пластинки.

Закончив, я поднял глаза: многие собравшиеся смотрели на меня с Ханибоем в ужасе, будто мы были двумя мокасиновыми змеями, заползшими в барак. Подобной реакции не встречал ни один гриот[36]. Когда я воспроизвёл запись, проверяя её слаженность и целостность, готов поклясться – некоторые в толпе заткнули уши.

– Никогда не слышал этих куплетов, – сказал я.

– Наверно, стоило спеть что-нибудь пободрее, – заметил Ханибой.

– Вы сами сочинили эти строки?

– Сам? Да вы что. Кому бы пришло подобное в голову? Разве что белым, – он издал короткий лающий смешок.

– Если не вы их сочинили, откуда вы их узнали?

Тут уверенность Ханибоя в себе впервые на моих глазах развеялась.

– Не хочу это сейчас рассказывать.

– Но я считаю, это важно. Для истории и…

– Нет, сэр. Хотите лучше «Нюхни-ка за меня»? – предложил Ханибой, а потом наклонился и прошептал:

– Потом, мистер Паркер. Договоритесь с Кроссли пустить вас ко мне во двор и прихватите бутылку – я про неё знаю.

Я хотел продолжить расспрос, но знал, что это бессмысленно. Придётся ждать.

Мы продолжили запись. Ханибой Спун отлично играл и переходил от одной песни к другой так, что я только успевал менять пластинки: «Где ты спала прошлой ночью», «Салли Уокер», «Рельсы Рок-Айленда», «Блюз Пайн-Блаффа», «Собираю хлопок», «Девушки у горячих ключей», «Погоди-ка, малый», «Сахар в моём кофе» и так далее. Пока он играл, я обмякал в кресле: сердце колотилось, отдаваясь в шее и груди. Я потерял ощущение пространства, будто был здесь, но в то же время и не здесь – словно это я был исцарапанной пластинкой и все заключённые слушали меня. Когда я смотрел на них – как узников, так и охранников, – они часто отвечали мне холодным взглядом. Иногда публика смеялась и притопывала в такт музыке Ханибоя, иногда кричала «Да!» и «Давай ещё!», когда он был особенно в ударе. Я же терял сознание и истекал потом от жары, и, когда Кроссли объявил отбой, я испытал настоящее облегчение. Медленно убрав новые записи, я вернулся в комнату охранников, чтобы перекурить и выпить, и, когда Кроссли вошёл, окончив дежурство, я уже был подшофе. Так как Кроссли не терпелось переодеться и вернуться с фермы домой, он приказал охраннику (я знал только, что его имя – Джин) пустить меня во двор к блатному Ханибою, пока тот дежурит ночью.

Я стал дремать и просыпаться, и снова дремать; наконец Джин пнул мою койку:

– Я думал, вы хотели побеседовать со Спуном?

Я поднялся на дрожащие ноги и, несмотря на головокружение, спустился во двор с бутылкой виски в бумажном пакете – увидев его, охранники улыбнулись и подняли брови, но ничего не сказали: блатных здесь баловали, как древнеримских гладиаторов, готовых убивать.

Правила есть правила – но иногда правил нет, и тогда это и есть правило.

Я вошёл во двор мимо припаркованных тракторов и автомобилей. На часах стояло полчетвёртого утра, на государственной ферме Камминс царило почти полное молчание. Ночь выдалась ясная, вокруг фонарей по углам двора роились тысячи насекомых.