Живой роскошный ад - Джон Хорнор Джейкобс

– Вот же мудак, – говорит Хэтти какое-то время спустя.

– Кто?

– Харлан Паркер, кто же ещё. Такая сволочь.

Кромвель с трудом садится на постели. В уголках глаз образовалась корка, и ему кажется, что, пока Хэтти читала, а он спал, из его рта текла слюна. Извинившись, Паркер выходит в ванную, обдаёт лицо водой и возвращается.

Хэтти качает головой с недовольным лицом.

– Да, его дневник бессвязен, – говорит ей Кромвель, – но это же личные записи. В будущем, наверно, прочитаю его как следует параллельно со всем остальным, что Паркер писал в тот период, и с документами, поданными в то же время Спиваку.

– Я не про это, – Кромвель замечает, что она сделала в дневнике множество закладок из листовок отеля. – Я про вот эту фигню, – она находит нужную страницу: – «Меня обдало волной стыда и гнева. Это мои братья, мои братья. Мы все едины. В тот миг я испытал величайшее отчаяние».

– И что с этим не так? – Кромвель потирает глаза. Он очень устал и не понимает, почему Хэтти так волнует это, а не события на ярмарке у Обиона, прокажённый и исчезновение Кролика.

– То, что это полнейшая чушь. Показная прогрессивность беленьких, какой она была в тридцать восьмом. «Смотрите все, как я люблю чёрных братьев и борюсь за их права».

– Но он действительно значительную часть жизни провёл, изучая джаз и путешествуя из Нового Орлеана в Вест-Индию и Африку и обратно в поисках его корней, – говорит Кромвель. – Исследовать джаз – значит исследовать афроамериканцев. Времена были другими. То, что он говорит, было…

– Вот только не надо всего этого «времена были другие» и «такая была культура». Это полный бред, а он – просто самовлюблённый белый, – Хэтти закрывает дневник. – А знаешь, что хуже всего, Кром? То, что он сраный трус.

– Почему?

– Он якобы не хочет писать слово. То самое. «Ниггер». И всё время заявляет, что никогда-никогда больше не будет его писать, но потом… – Хэтти издаёт короткий смешок, исполненный отвращения, – а потом наш нежный мистер пишет «н» и ряд звёздочек на месте слова. В собственном, блин, личном дневнике, Кром! Он врёт даже себе.

Обдумав, что она сказала, Кромвель добавляет:

– Мне кажется, дело ещё хуже.

– Да, – Хэтти пожимает плечами, – ты считаешь, он убил Кролика. Ну… его мозг, очевидно, гниёт от сифилиса на поздней стадии, и, может, этот жуткий мужик с язвами – просто галлюцинация. Олицетворение болезни. Будто он глубоко внутри знает, что заражён, но не может взглянуть в глаза фактам. Для чела, который воевал и убивал на фронте людей, он жутко стесняется честно анализировать себя.

– Я не стал бы ставить диагнозы с дивана, Хэтти.

– Вообще-то я не поленилась и погуглила симптомы – они полностью соответствуют тому, что он описывает.

Открыв ноутбук, Кромвель гуглит «сифилис» и читает статью в Википедии – такую же неясную, как и всё остальное о Харлане Паркере. Найдя статью за 1938 год о трупе в реке Обион, Кромвель просит Хэтти прочитать и ждёт.

– Да, у него явно крыша не на месте, – присвистывает та. – Но доказать это всё можно только с помощью огромного детективного расследования и глубокого погружения в архивы – и то не факт.

– Верно, но у меня сейчас достаточно свободного времени, и делать всё равно нечего.

Хэтти открывает рот и тут же закрывает – в комнате снова она. Мэйзи. Прошлое иногда преследует вас безо всяких призрачных видений.

– Знаешь, Кром, когда ты позвонил, я уж подумала, ты хочешь меня уложить в постель.

Тут он понимает, что Хэтти знает про Вивьен:

– Когда ты узнала?

– Уже давно. Не представляю, как ты…

– Да, не представляешь. Наверно, поэтому история Паркера так меня задевает. Из-за вины. А остальные на работе? – Кромвель представляет, что говорят его коллеги между собой.

– Не думаю. Это же Вашингтон. Если бы кто-то из младших архивариусов знал, они немедленно сообщили бы начальству – желающих получить твоё место немало.

Кромвель опускается на постель, ссутулившись и обмякнув под тяжестью всего этого. Сев рядом, Хэтти накрывает его руку своей тёплой ладонью:

– Кром, мы все в жизни творим фигню. Всё, что тут можно сделать – простить себя и идти дальше.

– Тебе легко говорить – ты никогда не творила подобной… – Он замолкает. – Я даже не могу возместить это ей. Им.

– Да, верно, – похлопав его по руке, она направляется к двери. – Но тебе всё равно придётся так или иначе идти дальше. Хотя я тебя знаю, Кром – твой мозг сейчас вовсю работает. Планирует книгу, наверно, или тур с лекциями? Собираешься эксплуатировать этого дохлого лицемера – так же, как он эксплуатировал простой чёрный народ, правильно?

Каждое её слово – точно удар под дых, полностью его уничтожающий. Подняв взгляд на Хэтти, Кромвель чувствует только пустоту.

– Поспи. Завтра мы заканчиваем. Не позволяй этому мудаку Паркеру себя затронуть – он тебя не стоит. Не трать на него свои амбиции – возможно, именно твои амбиции, твоя гордость и заставили тебя творить фигню, – Хэтти пожимает плечами, словно отпуская себе его грехи – уныние, прелюбодеяние и сотворённую «фигню». – Делай, что должен.

Она уходит не попрощавшись.

Кромвель не спит.

Я проснулся в камере, за которой был гулкий коридор. Воняло плесенью, уксусом и мылом из смальца.

– Рыбка. Ребята, рыбка проснулась, – произнёс кто-то. – Эй, рыбка. Есть закурить?

Я сел на полу. Каждая клетка в теле мучительно болела, голова гудела, на руках остались следы от игл, небрежно повязанные бинтами. Там, где на голом матрасе в серую полоску лежала моя голова, осталось пятно густой чёрной запёкшейся крови. В рту горело от боли так, словно я прокусил собственные щёки.

Я огляделся – меня поместили в тюремную камеру, но дверь оставили открытой. В углу кучей лежали мои вещи – мой ящик с пластинками, чемодан, лежавший в «Студебеккере», «СаундСкрайбер», разные блокноты и дневники, несессер. С трудом поднявшись на ноги, я вышел в коридор в поисках воды.

– Эй, рыбка, есть закурить? – повторил кто-то. Я оглянулся – из-за решётки на меня ухмылялась раздутая розовая рожа, а в коридор тянулись грубые руки. – Без сигарет прямо ломает. Поди сюда, а? Помоги брату, – грубые руки манили меня, но я оставался на месте. Дальше по коридору из других камер тоже потянулись руки – заключённые полезли к дверям. Я пошатнулся. Первый потянулся ко мне:

– Поди сюда, я тебя не обижу. Только слегка потискаю.

Шатаясь, я пошёл по коридору, в направлении двух охранников, которых мой вид явно встревожил.

– Помогите, – сказал им я, – я не должен быть здесь. Скажите… – Я попытался вспомнить имя помощника начальника или охранников, но ничего не приходило в голову. Наконец я произнёс: «Ханибою». Охранники переглянулись.