Моя дорогая Ада - Кристиан Беркель

чем как полное любви отступление или воодушевление принять эстафету. Мои глаза наполнились слезами, но я не чувствовала печали, только гнев, бессильную ярость на мать, скрывшую от меня мою историю. Слова Лолы нашли отклик. Да, я действительно ничего не знала. Мать обманула меня, виновата она. Виновата, потому что крестила меня и вырастила христианкой и аплодировала моему брату, когда он, склонив голову, вовремя звонил на службе в колокола под слова пастора Краевского. Мой отец? Виноват, потому что латал во время войны нацистских солдат, хотя следовало убить их или дать им погибнуть. Виноват, потому что молча переносил депрессии матери или накачивал ее таблетками: от успокоительных она впадала на несколько дней в полумертвое состояние, а потом медленно восстанавливала силы перед очередным маниакальным приступом. Спутник? Родился виноватым. Как и я. Но моя вина куда тяжелее, ведь у меня было больше времени.

– Мне плохо, – прошептала я Лоле. – Где туалет?

– Не знаю.

Я встала и протиснулась мимо женщин к лестнице.

Вышла наружу и дрожа прижалась к стене. Потом меня вырвало на землю. Я почувствовала взгляд. За мной последовала женщина.

– Лучше? – спросила она.

Я кивнула.

Я бродила одна по улицам. Мимо проехала полиция, огромный фургон с людьми в сопровождении мотоциклов «CRS», республиканских рот безопасности – французской полиции по охране общественного порядка. Из-за круглых черных шлемов они напоминали инопланетян, готовых захватить нашу планету.

Le Coup de Foudre[56]

На следующий день я опять гуляла все утро по Парижу, от голода сводило желудок и кружилась голова. Я остановилась возле газетного киоска просмотреть заголовки. Вчера студенты захватили Сорбонну в знак протеста против закрытия Нантерского университета. Я купила номер «Ле Монд» и на ходу прочитала, что некоторые профессора проявили солидарность со студентами. Затем полиция очистила университет. Последовали первые ожесточенные столкновения, слезоточивый газ, аресты и новые протесты. В Латинском квартале студенты дрались с полицией прямо на улицах. Теперь я жила в городе революции. Я вспомнила 2 июня в Берлине, парня в красной рубашке. Бенно Онезорга. Глупые разговоры в компании родителей. В Париже все было иначе, студенты казались более организованными. Были налажены контакты с крупными фабриками. Рабочие заявили, что проявят солидарность со студентами. В Берлине такое было бы немыслимо. Взрослые не воспринимали нас всерьез – ни как врагов, ни тем более как возможных союзников. У меня в ушах все еще звучали выстрелы в Бенно Онезорга. Колени ослабли, и я решила убраться подальше, люди вокруг вдруг показались какими-то напряженными. Мне не хотелось освежать воспоминания о берлинской полиции в Париже. Я прошла от моста Пон-Нёф до моста Пон-Руаяль, вернулась на левый берег Сены, вышла на улицу Бак мимо улиц Лей, Верней, Л’Университет. Наконец я оказалась на бульваре Сен-Жермен. Здесь было тише, и неподалеку находилось кафе «Флор». Встав перед ним, я осмелилась лишь заглянуть в окна, за которыми медленно собиралась французская интеллигенция. «На террасе собирались киношники, – рассказывала Лола, – но я не видела ни Брижит Бардо, ни Джин Сиберг, ни Жан-Поля Бельмондо». Я почувствовала спиной чей-то взгляд и обернулась. Передо мной стоял призрак.

– Хочешь есть?

Я уставилась на него.

– Кухня во «Флоре» переоценена, если действительно хочешь есть, я знаю место получше.

Я по-прежнему не могла вымолвить ни слова.

– Пошли.

Он предложил свою руку, и я взялась. Легкой походкой он побрел прочь. Я семенила рядом, спотыкаясь, пытаясь подстроиться под его ритм.

– Если тебя интересуют известные места, ты наверняка захочешь пойти в «Клозери де Лила», или уже сходила туда с тетей?

Он вопросительно на меня посмотрел. Я молча покачала головой.

– Но ты ведь там бывала? После последнего вечера с ней и твоей матерью я всегда называю его «Клозери де Лола».

Он рассмеялся.

– Нет, я знаю замечательное маленькое бистро на улице Бюси, там прекрасно кормят.

Извилистыми переулками мы дошли до Кур дю Коммерс – арки, за которой оказалось три очаровательных, переходящих друг в друга дворика.

– Кур де Роан, – сказал он. – Генрих II построил здесь несколько домов для своей любовницы Дианы де Пуатье, чуть дальше до войны была мастерская художника Бальтюса, а в заднем дворе, Кур де Коммерс, раньше стоял дом Дантона, но, к сожалению, его снесли. Мы пришли.

Золотые буквы на черном дереве гласили: «Le Coup de Foudre». Официант открыл перед нами дверь.

– Bonjour, Hannes.

Он поздоровался с ним как с завсегдатаем. Комнатка оказалась настолько крохотной, что казалось, внутри не смогут разойтись два человека. Голые столы, бумажные салфетки, яркие наивные настенные росписи, вентилятор под потолком, все немного обшарпанное.

– Здесь очень тесно, – сказал он. – Вечером местечко почти не узнать, люди в ожидании толпятся у входа и возле стойки.

Несмотря на весьма потертую обстановку, беглый взгляд на тарелки подсказал: кухня меня ждет не менее удивительная, чем человек, рядом с которым я постепенно начала расслабляться. Официант отодвинул в сторону маленький столик на двоих, и я села на стул у стены, справа от окна. На улице начался дождь.

– Сала не сказала, что ты в Париже. Мы говорили по телефону на прошлой неделе.

Они поддерживали общение тайно? Или отец знал?

– Не слышал о Лоле целую вечность. Сомневаюсь, что она была тогда рада нашей связи.

Снова этот смех, переходящий в почти нахальную ухмылку. Максимальный контраст с невинными улыбками граций, изображенных на стене.

– Здесь нет стандартных блюд, нет мучных соусов, Гийом родом из Лионне, там люди рождаются кулинарами. В любой ресторан или бистро между Лионом и Дижоном можно заходить с закрытыми глазами. В некоторых даже нет меню, два-три блюда дня, и все. Но это всегда откровение, как и здесь.

Когда я услышала, как он заказывает вареную колбасу с чечевицей и салат с копченой гусиной грудкой, меня слегка затошнило.

– Рецепт звучит менее пугающе, crиme d’amourette а la fondue de poireaux[57].

На слове amourette[58] у меня началась жуткая икота.

– Неужели дело лишь в одном маленьком слове?

Снова эта нахальная ухмылка.

– Аmourette – французское название для внутренней части телячьей кости, костного мозга, толщиной с макаронину. Это сложно и просто одновременно. Кусочки костного мозга бланшируют в подсоленной воде. – Он с деланой серьезностью поднял указательный палец. – Воду для варки не выливают, лук-порей слегка обжаривают в масле, приправляют солью, перцем и белым вином, отваривают с несколькими каплями винного уксуса, добавляют нарезанный на мелкие кусочки костный мозг, доливают немного воды и варят несколько минут. Наконец, щедро вливают сливки, снова выпаривают воду и добавляют соль и перец.

– Et