«Волос ангела» - Василий Веденеев

* * *

Гена Шкуратов с Михаилом Генераловым расположились в тихом, густо заросшем кустами садике пустующего дома, стоявшего напротив «малины» известной Паучихи — Натальи Пауковой, державшей до революции «шланбой» — незаконную торговлю вином.

Время шло, Паучиха сильно постарела, обрюзгла, вином уже торговать не решалась, но зато с охотой предоставляла свой дом для сборищ разномастной блатной публики, охочей выпить самогону, перекинуться в картишки, спустить по дешевке краденое под «пьяные глаза».

Дом у Паучихи был большой, с неказистой дощатой пристройкой около крыльца. Сама хозяйка из дома почти не выходила — подводили распухшие до слоновьих размеров больные ноги. Так, выползет погреться на солнышке летом, а как заметет — безвылазно, до весны, дома. Поэтому ее посетители не боялись никого не застать и смело стучали в окна. Своим отворяли сразу. Чужих не впускали долго, придирчиво расспрашивая, кто да откуда, зачем пришел и чего надо.

Психа наконец разыскали и взяли под наблюдение сегодня днем, на толкучем рынке. Он долго водил за собой по городу, но потом все же пришел в Дубровки, к Марфе — своей подружке, жившей у Натальи Пауковой. Генералов сбегал к телефону, сообщил, что Псих привел на место, и вернулся.

Ожидавший его Генка успел срезать себе палку и теперь остро отточенным ножом вырезал на ней замысловатый узор.

Быстро темнело. В окнах Паучихиного дома горел свет, бросая неровные красновато-желтые квадраты на землю. До притаившихся в садике сотрудников угро доносились громкие выкрики, нестройное пение, чей-то смех. Потом все стихало и через некоторое время начиналось снова.

«У-у, шушера блатная… — зло подумал Шкуратов, — теперь до утра хороводиться будут, черти немытые!»

Ему страстно хотелось вывести все лишаи на теле города — «малины», притоны, подпольные игорные дома, уничтожить под корень всякое ворье, налетчиков, фармазонщиков, Паучих и им подобных, ликвидировать последствия голода, построить новые, красивые дома, чтобы жизнь была, как песня, такой, за которую он ходил на Юденича и Деникина. Сын растет, а отец должен прямо глядеть в глаза своему сыну, зная, что не слукавил в жизни, не искал, где полегче, а всегда делал правильную и нужную работу и теперь может с гордостью показать ее плоды своему сыну. У одного это сад, выращенный своими руками, у другого — хлебное поле, а у Генки — спокойно живущий огромный город.

Бывший моряк отставил палку, убрал нож: сейчас вырезать узоры — только глаза губить. Закралось беспокойство, как бы не пропустить Психа в сгущающейся темноте. Правда, света из окон дома достаточно, чтобы увидеть, как кто-то вышел или вошел, можно даже разобрать, кто именно, а уж фигуру Кольки Психа они за сегодняшний день запомнили хорошо, ни с кем не спутают. Но если свет погасят? Предложил Мише Генералову в этом случае провожать каждого вышедшего до ближайшего уличного фонаря. По одному. И если выйдет Псих, подозвать друг друга условным сигналом. Тот согласился.

Посидели, покурили в кулак. Стала одолевать дрема.

Генка встал, походил тихо, по-кошачьи, туда-сюда в маленьком садике под окнами пустующего дома. Около скамейки, на которой они пристроились, не особенно расходишься.

От нечего делать Шкуратов достал наган-самовзвод, прокрутил барабан, проверяя патроны. Пристроил оружие поудобнее за поясом, так, чтобы выхватить в любой момент.

Видел он сегодня и подружку Психа, Марфу. Размалеванная девка с папиросой. Таких в любом порту кучей наскребешь прямо на причалах — длинная, грудастая, тонкие голенастые ноги в туфлях на высоких каблуках, в ушах качаются серьги чуть не с кулак величиной. Пакость!

Сам Генка, как все большие мужчины, любил женщин, маленьких ростом. Особенно его умиляло, когда у женщины, сидящей на гнутом венском стуле с высокими ножками, ноги не доставали до пола. А тут — верста коломенская, да еще с цигаркой в зубах. Чего же в ней женского?

Мишка начал клевать носом. Заметив это, Шкуратов предложил ему подремать по очереди — час-полтора один, потом другой. Так и ночь легче скоротать. Генералов только согласно кивнул и, поудобнее пристроившись на лавке, задремал.

Геннадий снова закурил, пряча в большой руке огонек папиросы, прислонился к тонкому столбику навеса над крыльцом пустого дома.

Сколько им ждать? Никто не знает.

У Паучихи завели граммофон. Открыли окно — видно, стало душно в накуренной комнате. Ясно было слышно пение Шаляпина — «Очи черные». Пьяные голоса нестройно подтягивали.

«Испортили песню, дураки», — обиделся Шкуратов, наблюдая, как кто-то, стоя у открытого окна, покуривал, выпуская дым в темень ночи…

Под утро Генку, дремавшего на лавке, тихо растолкал Генералов.

— Идет кто-то…

Быстро открыв глаза, Шкуратов уставился в сторону крыльца. Вот мелькнула маленькая тень. У двери завозились, отпирая. Да что-то мал больно человек, стоявший на крыльце. Женщина? Нет, не похоже. Ребенок? Ну да, мальчишка! Что он здесь делает?

— Вроде как извозчик недалеко проехал, — зашептал Мишка. — А потом смотрю — идет…

Хлопнула дверь. Мальчишку впустили.

— Приготовились! — скомандовал Шкуратов, поправляя наган за поясом.

* * *

Подняли Сергуню затемно. Павел был уже одет, ждал. Николай Петрович сунул мальчику в руки кусок хлеба с колбасой «собачья радость», вместо завтрака, велел идти с Павлом.

Вышли. Долго петляли незнакомыми улицами. Наконец за очередным углом показалась извозчичья коляска с дремавшим на козлах неопрятным стариком. С детства привычный к лошадям, Сережка сразу определил, что конь, запряженный в коляску, хорош. Чувствуется, что резвый.

В коляске уже сидел какой-то дядька — мордатенький, галстук-бабочка, приличный костюм. Он молча кивнул Павлу. Уселись в коляску. Старик махнул вожжами над спиной коня. Тот ходко принял с места.

Всю дорогу молчали. Мордатенький вроде как дремал, притулившись в углу. Пашка сопел, курил. Сергуня съел колбасу и хлеб.

Ехали долго, чуть не через весь город. Старик, правивший конем, словно нарочно выбирал самые глухие улицы и переулки. На набережной Москвы-реки, когда показались белеющие в свете раннего утра стены монастыря, коляска остановилась. Мордатенький слез, махнул рукой в сторону монастырского сада, раскинувшегося на береговой круче.

— Там… И быстрее. Ждите у моста.

Пашка кивнул, и они снова поехали. Теперь уже недалеко.

— Видишь дом? Пойдешь туда… — Пашка щелчком отбросил окурок очередной папиросы. — Запоминай, Исусик, что делать и как говорить…

* * *

— Этто было леттом, в теплую погоду… — мучая старенькую семиструнную гитару, фальшиво пел Сенька Бегемот, известный всей Таганке налетчик. В углу, почти неслышно за громким Сенькиным пением, хрипел граммофон. Паучиха, порядком усталая, пристроилась у двери — она уже скупила кое-что по мелочи у подгулявших и теперь ждала только, чтобы они угомонились и завалились спать. Скоро, скоро завалятся — самогон кончается.