Девятнадцать стражей - Владимир Аренев

На то у человека руки, чтобы зверское делать людским.

Путешествия в дальние края остались в прежней холостой жизни. У слова «холостой» значений несколько, но все сводятся к одному. Холостой выстрел – пустой, ничего в нем нет, кроме грохота. Дариду ружья видеть не приходилось, но он это знает. И жизнь холостая грозит на пустой шум изойти, если не придет ей на смену жизнь семейная.

Двумя руками без отдыха и срока разглаживал Дарид шкуры, превращая зверское в людское. Под чуткой ладонью пропала волчья шерсть, бывшая шкура закудрявилась легкой куделью, спрялись нитки и словно само соткалось тончайшее полотно, какое только и годно на брачную постель. Марья Искусница, должно быть, так же мастерила в сказке вышитую рубаху. Только ей довольно было одной ночи, а Дарид старался чуть не полгода.

А суженая уж давно присмотрена: самая красивая, самая стройная, самая белоствольная.

В изначальный весенний день, когда еще ни одного листочка нет на деревьях, но весь мир пронизан ожиданием готовой прорваться зелени, когда по всем стволам гудит проснувшаяся жизнь, Дарид пришел на решительное свидание к своей избраннице. Опустился на колени, обнял ствол, прося прощения за любовь и боль, неразрывно с любовью связанную. А потом вскинул руку, только что пустую, и острейшим лезвием вспорол белую кору от нижних веток до самых корней. В потоках влаги, переполнявшей ствол, шагнула ему навстречу древесная красавица, дрожащая, плачущая, напуганная солнцем, ветром, прикосновением ладоней, всем, от чего прежде сберегала ее рассеченная березовая кожа. И если бы Дарид не подхватил девушку на руки, она упала бы, как подрубленная, сраженная тем небывалым, что случилось с ней.

День, а затем единственная в жизни ночь, какой никогда не повторится. У истинных людей, если верить в сказки, все иначе. Они живут-поживают вдвоем полный век и умирают в один день. Каждая ночь для них настоящая, и весь день они вместе, если не вмешается какой-нибудь кощей.

Наутро Дарид отнес измученную красавицу туда, где росла она прежде, раздвинул истекающие соком пласты коры, чтобы березка могла вернуться к своим корням и ветвям. Смазал разрез целебной сосновой смолой, туго перепеленал брачными простынями, которые больше не нужны.

С той поры Дарид не уходил надолго от привитого деревца, тревожился, шептал ласковые слова и ждал.

Целый год береза болела. Порой казалось, что она не выдержит и засохнет. Дарид не отходил от нее, хотя ничем не мог помочь. Береза, это не какая-нибудь груша, ее не польешь, земельку у корней не разрыхлишь. Береза растет сама по себе и на боль не жалуется.

Следующей весной березка выправилась, крона зазеленела, бурно пошла в рост. Конечно, ствол потерял стройность и белизну, дерево искривилось, но Дарид умел смотреть влюбленными глазами и видел, сколь прекрасны происходящие перемены.

Пройдет не так много времени, и в самой густотени ветви сплетутся в колыбельку, и там объявится березовый сынок. Мать будет выпаивать его сладким соком, а Дарид кормить тягучим медом, растертыми в кашицу орехами, грибами и мясом пойманных зверей. Будет водить его сначала за руку по роще, а когда сынок подрастет, вновь начнутся путешествия: в чащобу, где царит смешливый Чурнан, и в дубраву к мохнатому Жаму. А уж на луг сынок начнет бегать сам, гонять глупых баранов, и Курум будет ворчать на него вовсе не злобно. В горы или Зачащобье сын, если захочет, отправится один, когда вырастет. И только к реке он не пойдет, хотя вот она, отлично видна с холма, на котором растет бабушка-береза.

Все потребное для жизни и многое иное сын будет знать и уметь изначально, но Дарид станет разговаривать с ним вслух, словами. Ведь мы люди, а люди должны говорить. И пусть кто-нибудь попробует сказать, будто такая жизнь не стройная, а стайная. На такого умника колышка не потребуется, его Дарид приколотит кулаком по мудрому лбу.

Тоже чудо чудное, диво дивное: рука одна, но в ладони ласка, а в кулаке – таска.

А береза-мать, как и положено матерям, ждет, когда сын и муж вдоволь набегаются и вспомнят про нее. Придут, посидят под шатром ветвей, обнимут корявый ствол. Прививка людской сути и трудные роды не пройдут для дерева даром, береза-мать невысока и коренаста, ни малейшей белизны нет в ее стволе. Если бы не листья, так и не понять было бы, береза это или какой-то развесистый вяз. В обмен на утерянную легкую красу даруется матери долгий век, впятеро против обычных деревьев. Только бабушка-береза знает, сколько живут матери, но этого она не скажет никому. Лепечут по весне листья, равно у бабушки и у самой юной березоньки, но не разобрать, о чем этот лепет. И так, не разболтав ни одной тайны, осенью листва устилает землю желтым ковром.

Память предков сохранила Дариду историю отступника, предавшего любовь. Имени его не сохранилось, хотя всех в роду звали Даридами. Но этого память из Даридов разжаловала, так он и остался отступником.

Непостижимо, как такое могло войти в голову, но отступник решил по примеру сказочных героев жить-поживать и, вместо того чтобы вернуть березу родным корням, оставил ее у себя для любовных утех. Но уже вторая ночь была ничуть не похожа на ту волшебную, что должна была стать единственной. А на третью ночь… он даже не понял, какую жестокую правду ляпанул:

– Да что ты, словно деревянная!..

Березка не плакала, деревья не умеют плакать от горя, их слезы – слезы боли либо радости. Но и эти слезы высохли на вторую ночь. К утру последнего дня отступник увидал, что девушки нет, есть ошкуренный и засохший березовый ствол. Схватив в охапку бывшую возлюбленную, он потащил ее туда, где она росла когда-то, но там не было ничего, кроме пня, залитого соком, который успел забродить и заплесневеть.

Ему бы ужаснуться содеянному, но отступник пришел в ярость. Он ринулся к ближайшей березе и только зря сгубил ее; день, когда с неудержимой силой прибывает сок, уже прошел, а в иное время березовая дева не может ожить.

Год за годом отступник ждал весеннего часа и каждый раз убивал лучшую березу. Праздник любви превратился в праздник разврата. К бабушке-березе и старым матерям отступник не подходил, понимая, что на такие дела благословения не будет.

Но хотя на развратнике не было и проклятия – не умеют березы проклинать! – очень скоро, по древесным, конечно, меркам, отступник начал скудаться здоровьем, прихварывать, хиреть. В будущем замаячил призрак бесприютной старости. Был бы сынок, он бы отца ублажил, а одинокий – хуже бездомного. И пока не совсем хизнули силы, отступник завел-таки сына.

Мальчонка уродился на славу, хотя папаша не особо утруждал себя заботами о наследнике и его воспитанием. Какие заботы, себя бы обустроить как следует, а что до воспитания, то оно и к лучшему, что папаша оставил свои гниловатые принципы при себе. Молодой Дарид сам превзошел жизненную науку и вскоре не только ходил на луга и в дубраву, но и в Зачащобье заглядывал, хотя времени для путешествий было немного, немощный отец требовал заботы. А папаня чем дальше, тем сильнее капризничал. И подберезовики в меду недостаточно лакомы, небось старых набрал да червивых, и утиный пух на постели не мягкий.