Игроки Господа - Дамиен Бродерик

— Ицхаку понравилось бы, — заметил я. — Они с Мириам летали на премьеру в Сент-Луис.

— Кому-кому?

— Как это — кому? Мужу моей тети Мириам!

— Я никогда с ними не встречался, балда. И, если уж на то пошло, даже ни разу о них не слышал. И, кстати, как, черт побери, тебе удалось меня выследить? У меня каникулы, и я работаю в двух местах сразу, дружище. По вечерам — билетером, днем — наемным благовоспитанным системным аналитиком. Ну, и по ночам обычно тоже, придерживаюсь американского времени. Великая штука — Интернет! В то время как мы тут с тобой беседуем, я не только не нахожусь на своем посту билетера, а еще и дважды накалываю янки-босса. А если он узнает, как я жульничаю за его великолепную зарплату, то тут же возьмет на мое место программиста-индуса из Банги…

— Что ты имеешь в виду — никогда не слышал о них?! Ты что, не помнишь тот поток невообразимого дерьма, вылившийся на нашу школьную форму, когда мы… — я замолчал, и ледяной запотевший стакан чуть не выскользнул из моей руки прямо на мостовую. — О черт. Это были мои родители.

Даверс бросил на меня опасливый взгляд.

— Да, дружище, жаль, что так вышло, мне нравились твои предки. И очень жаль, что тебе пришлось уехать, мы могли бы отлично повеселиться вместе с крутыми дайверами и расфуфыренными щеголями. Понимаешь, о чем я?

Мне пришлось поставить стакан на землю и наклониться вперед, низко опустив голову. Кровь стучала в висках. К горлу подступила тошнота. Что за чертовщина?! Моя память слетела с катушек!’Я ни разу в жизни не был ни на одном концерте в Аделаиде! В Мельбурне — да, в Даллас-Брукс-Холле, в ратуше, в консерватории, вместе с тетей и дядей. До того, как они уехали в Чикаго и оставили меня на попечении внучатой тетушки Тэнзи. До того, как они…

— Ты в порядке, друг? Черт, значит, это про тебя говорили в новостях!

— Вроде того, Даверс, — я встал и допил пиво. — Мне нужно еще. Только, Джеймс, я вроде как потерял бумажник. Осилишь покупку спиртного для меня? Ты же знаешь, сколько я могу выпить.

Он выглядел заинтригованным.

— Ну хорошо, мистер Раскольников. Но прежде поклянись, что не убивал ту пожилую леди, что нашли под завалами.

— Слово скаута, доктор Джекил!

В благотворно влияющем на здоровье баре для некурящих на Рандл-стрит, убедив-таки подозрительного бармена, что наши юношеские черты скрывают взрослых, умудренных опытом мужчин, имеющих право покупать и употреблять крепкие напитки, согласно «Алкогольному акту», мы наконец уселись, и я, потягивая ром, попытался перекричать оглушительный хип-хоп, исполняемый группой подростков в кепках и треуголках. Белые австралийские детишки, изображающие черных американских детишек, изображающих американских революционеров XVIII века.

— Ты когда-нибудь слышал о Юргене Шмидхубере?

— Что?

Я прокричал имя Даверсу в ухо.

— А о Конраде Цузе? О компьютерном системном анализе?

— А, я-то решил, ты имеешь в виду композитора. Хм… — он задумался, а подростки подробно объяснили, каким именно образом собираются трахать сучек и увечить их — неважно, в какой последовательности — под соответствующую мелодию. — Вычислительная физика, верно?

— Возможно. Расскажи все, что знаешь.

— Парень, нас такому не учат. Ты читал Вольфрама?

— Нет. Вселенная — это вычисление, выполняемое на каком-то огромном компьютере?

— Да, это Вольфрам. Вроде как. И давай обойдемся без религиозного фанатизма, дружище, это вовсе не означает, что программу написал Некто с большой буквы Н. Это просто семафор.

— Что? — мои барабанные перепонки пульсировали в такт песне о членососах.

— Метафора. Аналогия. Ну, конечно, не совсем, скорее гомология. Если только это правда, во что я, честно говоря, не слишком верю, приятель. Слушай, мне надо пойти поздороваться с писсуаром. Держи мое место!

Давенпорт начал протискиваться в сторону уборных. Девчонка с татуировкой на левой щеке и пирсингом в верхней губе посмотрела на меня, демонстрируя свой пустой стакан. Татуировка изображала красно-фиолетовую головку полового члена, перетянутую колючей проволокой. Я печально пожал плечами, изобразив выворачивание пустых карманов, но она все равно придвинулась поближе. Мое сердце дрогнуло, ведь я знал, что Лун не войдет в зал и не сядет, как ни в чем не бывало, рядом со мной. Я покачал головой, и девчонка пробормотала что-то о гребаных педиках, после чего скривила губу, заставив свое украшение подпрыгнуть. Я снова пожал плечами и продемонстрировал ей правую ладонь. Она уставилась на иероглифы с горестным восхищением. Моя куртка была слишком теплой для летнего вечера, особенно в таком месте, заполненном потными возбужденными телами. Я снял ее, свернул и положил на стул Даверса. Из кармана выпала книга и свалилась на липкий пол. Наклонившись, я поднял ее. Пульсирующие огни вряд ли подходили для чтения, однако я все равно начал читать.

Все огни вспыхнули, как фейерверк.

Святое дерьмо, мы вошли! Стопроцентная суперпозиция. Тот немец из Оксфорда просто обделается, когда узнает! Сейчас она уже должна находиться в произвольной нервной системе придурка. То есть, мы, конечно, этого видеть не можем, ведь анастетики блокируют их двигательную активность. По словам дока, они как будто спят. Забавно, а вот Руфус, когда засыпает перед камином, все равно дрыгает своими волосатыми лапами в погоне за воображаемыми кроликами. Хотя, конечно, нет, думаю, он не может вскочить с закрытыми глазами и врезаться в стену. Интересно, что бы сделала миз Хэндли со своим лишним телом, если бы могла шевелить руками и ногами? Или открывать рот и говорить? Он ведь за всю свою жизнь не сказал ни слова. Удивительно, ведь даже детишки-даунята радостно лопочут, я это по телевизору видела, и, черт побери, не хотелось бы мне такого у себя дома! Как только сканирование генома выявит что-то подозрительное — немедленно в клинику на аборт! Конечно, с даунятами легко, увидел лишнюю хромосому — и прости-прощай! Это ведь еще не дети, а плоды. Но вот с этим парнем явно вышла промашка. Он вовсе не выглядит странным, если не считать веса. Брайан Деннехи, так звали какого-то актера, где же он снимался? В «Рисовальщике»? В «Договоре»? Или… или в «Коконе»? Чушь собачья, Марион таскала меня с собой в кино. Наверное, он был симпатичным ребенком. А теперь превратился в мерзкую груду жира. Ну вот, циклы набирают обороты!

— Доктор, наблюдается синхронная кортикальная активация.

— Это область Брока. Святые небеса, он думает вербальными структурами! Или она.

— Возможно, это не мысли, доктор. А просто вербализованные воспоминания. Однако, что может помнить такой несчастный идиот? Вчерашний суп?

— О, хвала небесам за облегчение! — выдохнул Даверс. Я смущенно оторвался от книги. — В сортире страшно воняет, ну и свиньи! Еще по одной?

Я кивнул и, пока он пытался привлечь внимание бармена, снова открыл книгу.

Когда-то во рту был вкус. Тепло, касавшееся лица, большое влажное тепло, чтобы сосать, а глаза, наверное, были зелеными и крепко зажмуренными. Тянуть, сжимать, кричать, когда вселенское тепло исчезло, принеся боль жестокой ледяной яркости. Скользить и брыкаться, крошечная спящая душа свернулась калачиком, грубо разбуженная, мутные глаза открываются. Белизна, и боль, и вниз, вниз, вниз. Размытое лицо и вкус, исчезнувший, оставивший чувство потери и голода. Звуки слов набросились на меня, но я отказался нарушать молчание души. Огромная грудь и сосущий рот, отвергающий слова, вопиющий из утробы — все свивается и развивается. Черви шевелятся в почве, и растет зеленая трава, и гигантское дерево устремляется в небеса. Женщина с грудями и брыкающимися ногами ушла так давно, что вернуть ее сложно. Всхлипывания при кормлении, визг и приглушенные крики из других комнат. Я лежал на спине в колыбели парящего надо мной дерева и слушал. Мы с женщиной были связаны в глухо стучащей темноте, нас навечно соединил шнур из плоти. И мы оставались одним целым, даже когда вспыхнул свет, и наступил шум, и накатил ужас падения. Она лежала и умоляла Господа забрать ее, больная, кашляющая, отчаянно одинокая. Я смотрел в белую бесконечность потолка, далекую четкость линий там, где стена сходилась со стеной. Теперь моя жизнь всегда будет пустой. Помнить — это обязанность. В ее исполнении мало радости, но таков мой удел, и я поделюсь с тобой в мои часы под деревом. Вот как я себе его представляю: все, что я делаю, во тьме или свете, во имя тебя. Вселенная есть история без сюжета. Шепчущая исповедь для твоего успокоения. Неважно. Есть воспоминания, лежащие в одиночестве, и их порядок, и, наконец, надежда на дерево и пурпурно-голубой конец.