Клянусь, что исполню... - Хилари Норман

А моя мать сомневалась. После того как Браунер ушел, она сказала нам, что не верит не единому его слову, – никаких виз и документов мы не получим, никакая безопасность нам не гарантирована. Папа с ней спорил – слишком уж честный вид был у Браунера. Подчеркивая, что ситуация изменилась, поскольку в хранилище ничего не осталось, Браунер как бы сознавался в том, что намеренно задерживал наш отъезд.

– Почему бы ему и не сознаться, ведь мы все равно не можем ничего сделать? – с иронией сказала мама. – Разве можно верить вору?

– Ну а что бы ты хотела? – спросил ее отец.

– Оставь, – вяло отозвалась она. – Мы должны сидеть дома, как он сказал, и ждать, и потом…

– Что потом?

– Потом мы узнаем правду.

Мы ждали остаток этого дня, и всю ночь, и весь следующий день. Это был день рождения Лео Ландау, и я хотел навестить его – они жили в соседнем доме, но папа не разрешил. Я ощущал беспокойство и раздражение. Лили принялась спорить с родителями, а Труди разревелась. Мама мягко предложила ненадолго зайти к Ландау всем вместе, но отец стоял на своем. И если инстинкт предупреждал маму, что в случае беспорядков в квартале разумнее было бы разделиться, то спорить с отцом она все равно не хотела.

Теперь я знаю, что в ночь на 9 ноября по всей Германии прокатилась волна грабежей и насилия, жертвами которого стали многие евреи, но для нас эта ночь началась спокойно, и наш дом, как и обещал Браунер, оставался нетронутым.

Около одиннадцати, когда Мария, наша домоправительница, ушла к себе домой, сестры уже спали, а мама собиралась ложиться, я вопросительно взглянул на отца.

Как и накануне, после ухода Браунера, мы взяли двух наших догов и обошли дом, проверили, все ли двери и окна как следует закрыты, все ли шторы опущены.

Снаружи все казалось тихим и мирным. Потом мы легли спать.

Имануилу приснилось, что рядом с ним стоит его отец в прикрывающем плечи кефи и камилавке на голове. Во сне он знал, что идет Иом Кипур, и некоторые, погрузившись в молитву, раскачивались взад-вперед, но отец стоял прямо и смотрел на Имануила, своего сына, и лицо у него было гордым, а глаза сияли.

– Вы скоро уйдете отсюда, – сказал он очень тихо, чтобы никто больше его не слышал. – Ты, Хеди и дети, теперь вы можете прийти к нам.

– Но у нас нет бумаг, – сказал своему отцу Имануил.

И отец ему улыбнулся.

– Бумаги вам не понадобятся, – проговорил он, сжимая плечо сына сильной рукой. – Твоя мать будет так рада снова тебя увидеть.

Он проснулся от холода. Правый висок ощущал леденящий холод.

Он открыл глаза. Он лежал на боку, Хеди прижималась к нему теплым телом, ее левая рука лежала у него на плече. Мгновение он думал, что холод в виске ему тоже приснился, но холод не исчезал.

Холод стали.

Имануил моргнул. За спиной он услышал движение и наконец понял, что правый висок ему холодит дуло револьвера.

Он начал молиться.

«Боже милосердный, не дай ей проснуться». Он услышал только два слова: – Умри, еврей.

Имануил увидел, что веки Хеди вздрогнули, она пошевелилась, и он быстро обнял ее правой рукой. «Господи, прошу тебя, спаси наших детей».

Я ничего не слышал. Наши собаки молчали, прежде всего замолчать заставили их. Я не слышал ни выстрелов, ни плеска бензина, ни чирканья спички.

Лили, Труди и я крепко спали, когда убивали наших родителей, когда поджигали дом. Гретель Ландау, мать Лео, проснулась в начале второго, увидела пламя за окном и разбудила мужа. Самуил набросил халат и босой побежал по газону к нашему дому, выкрикивая наши имена. От его крика я проснулся и, задыхаясь от дыма, бросился сначала к дверям спальни. Огонь загнал меня обратно, тогда я подбежал к окну и в ужасе и растерянности смотрел, как Самуил Ландау приставляет к дому лестницу. Потом он помог мне спуститься.

На следующее утро, 10 ноября, я узнал, что всех мужчин-евреев заставили промаршировать по улицам к синагоге, читая вслух отрывки из «Майн Кампф». Среди них не было ни Самуила, ни меня, потому что нас уже везли в недавно открывшийся концентрационный лагерь Бухенвальд.

Я видел, как огонь пожирает мой дом, тела моих родителей и сестер вместе с жалкими остатками некогда замечательной отцовской коллекции. Я уверен, что никто не проводил ни посмертного вскрытия, ни расследования.

И никто не задавал никаких вопросов человеку по имени Георг Браунер.

Прошло два месяца с тех пор, как нас сюда привезли. Я знаю, что я очень болен. Они разлучили нас с Самуилом. Я могу только молиться о том, чтобы ему было лучше, чем мне. Я ничего не ел целую неделю, я кашляю кровью. Я думаю, что дым повредил мне легкие, потому я и не могу сопротивляться болезни.

Этот блокнот я нашел в первый день пребывания в лагере. Он был покрыт слоем жидкой глины. Я наступил на него, иначе бы не заметил. Бумага здесь на вес золота. Я как мог изложил нашу историю, потом тщательно спрятал блокнот. Прежде чем моя жизнь оборвется, я хотел бы рассказать правду кому-нибудь более сильному, чем я.

Мне хотелось бы, чтобы люди на воле узнали правду.

Это моя последняя надежда».

Дочитав, она несколько минут сидела неподвижно, потом нашла в себе силы нажать на кнопку. Она попросила служителя передать Джерри Розенкранцу, чтобы он ее не ждал. Дверь снова закрылась, и Оливия начала читать вторую часть письма Пола Остермана.

«Это правда, что из всей семьи в живых не осталось никого. Антон Ротенберг умер два месяца спустя после гибели остальных в Бухенвальде. Но он прожил достаточно, чтобы записать все, что случилось с его семьей, и передать блокнот товарищу по концлагерю. Он и передал мне блокнот осенью 1952 года в пьяную ночь в баре одного амстердамского отеля.

Мы оба были иностранцами, оба занимались бизнесом и путешествовали в одиночку, и оба были евреями. Как я уже говорил раньше, в начале моего письма, я знал – все мы знали – множество ужасных историй об этих мрачных годах, но именно эта так подействовала на мое воображение и так глубоко уязвила душу, что я сразу понял: я не смогу забыть этого до конца своей жизни.

Во мне проснулось яростное желание установить подлинную личность Георга Браунера и страстная жажда справедливости. Первое было достаточно легко достижимо. Браунер думал, что, организовав убийство Ротенбергов, главных свидетелей его преступлений, он навсегда обезопасит себя. Но исчезновение великих произведений искусства трудно скрыть. Официальные источники сообщили, что частная коллекция Имануила Ротенберга превратилась в пепел в ночь на 9 ноября. Но Георг Браунер слишком гордился своими картинами, в этом он был похож на Ротенберга.

Я подумал, что если ждать достаточно долго, то хотя бы ряд картин выплывет на свет. Я нанимал людей, которые должны были наблюдать за крупными мировыми центрами искусства, просматривать каталоги аукционов и выставок живописи.