Братья Карамазовы - Федор Достоевский

– Ах, Lise, вот и прекрасно, – радостно воскликнул Алеша. –А я ведь был совершенно уверен, что вы написали серьезно.

– Уверен, представьте себе! – отвела вдруг она его руку, невыпуская ее, однако, из своей руки, краснея ужасно и смеясь маленьким,счастливым смешком, – я ему руку поцеловала, а он говорит: «и прекрасно». – Ноупрекала она несправедливо: Алеша тоже был в большом смятении.

– Я бы желал вам всегда нравиться, Lise, но не знаю, как этосделать, – пробормотал он кое-как и тоже краснея.

– Алеша, милый, вы холодны и дерзки. Видите ли-с. Он изволилменя выбрать в свои супруги и на том успокоился! Он был уже уверен, что янаписала серьезно, каково! Но ведь это дерзость – вот что!

– Да разве это худо, что я был уверен? – засмеялся вдругАлеша.

– Ах, Алеша, напротив, ужасно как хорошо, – нежно и сосчастьем посмотрела на него Lise. Алеша стоял, все еще держа свою руку в ееруке. Вдруг он нагнулся и поцеловал ее в самые губки.

– Это что еще? Что с вами? – вскрикнула Lise.

Алеша совсем потерялся.

– Ну, простите, если не так… Я, может быть, ужасно глупо… Высказали, что я холоден, я взял и поцеловал… Только я вижу, что вышло глупо…

Lise засмеялась и закрыла лицо руками.

– И в этом платье! – вырвалось у ней между смехом, но вдругона перестала смеяться и стала вся серьезная, почти строгая.

– Ну, Алеша, мы еще подождем с поцелуями, потому что мыэтого еще оба не умеем, а ждать нам еще очень долго, – заключила она вдруг. – Скажителучше, за что вы берете меня, такую дуру, больную дурочку, вы, такой умный,такой мыслящий, такой замечающий? Ах, Алеша, я ужасно счастлива, потому что явас совсем не стою!

– Стоите, Lise. Я на днях выйду из монастыря совсем. Выйдя всвет, надо жениться, это-то я знаю. Так и он мне велел. Кого ж я лучше васвозьму… и кто меня, кроме вас, возьмет? Я уж это обдумывал. Во-первых, вы меняс детства знаете, а во-вторых, в вас очень много способностей, каких во мнесовсем нет. У вас душа веселее, чем у меня; вы, главное, невиннее меня, а уж ядо многого, до многого прикоснулся… Ах, вы не знаете, ведь и я Карамазов! Что втом, что вы смеетесь и шутите, и надо мной тоже; напротив, смейтесь, я такэтому рад… Но вы смеетесь как маленькая девочка, а про себя думаете какмученица…

– Как мученица? Как это?

– Да, Lise, вот давеча ваш вопрос: нет ли в нас презрения ктому несчастному, что мы так душу его анатомируем, – этот вопрос мученический…видите, я никак не умею это выразить, но у кого такие вопросы являются, тот самспособен страдать. Сидя в креслах, вы уж и теперь должны были много передумать…

– Алеша, дайте мне вашу руку, что вы ее отнимаете, –промолвила Lise ослабленным от счастья, упавшим каким-то голоском. –Послушайте, Алеша, во что вы оденетесь, как выйдете из монастыря, в какойкостюм? Не смейтесь, не сердитесь, это очень, очень для меня важно.

– Про костюм, Lise, я еще не думал, но в какой хотите, втакой и оденусь.

– Я хочу, чтоб у вас был темно-синий бархатный пиджак, белыйпикейный жилет и пуховая серая мягкая шляпа… Скажите, вы так и поверили давеча,что я вас не люблю, когда я от письма вчерашнего отреклась?

– Нет, не поверил.

– О, несносный человек, неисправимый!

– Видите, я знал, что вы меня… кажется, любите, но я сделалвид, что вам верю, что вы не любите, чтобы вам было… удобнее…

– Еще того хуже! И хуже и лучше всего. Алеша, я вас ужаснолюблю. Я давеча, как вам прийти, загадала: спрошу у него вчерашнее письмо, иесли он мне спокойно вынет и отдаст его (как и ожидать от него всегда можно),то значит, что он совсем меня не любит, ничего не чувствует, а просто глупый инедостойный мальчик, а я погибла. Но вы оставили письмо в келье, и это меняободрило: не правда ли, вы потому оставили в келье, что предчувствовали, что ябуду требовать назад письмо, так чтобы не отдавать его? Так ли? Ведь так?

– Ох, Lise, совсем не так, ведь письмо-то со мной и теперь идавеча было тоже, вот в этом кармане, вот оно.

Алеша вынул, смеясь, письмо и показал ей издали.

– Только я вам не отдам его, смотрите из рук.

– Как? Так вы давеча солгали, вы монах и солгали?

– Пожалуй, солгал, – смеялся и Алеша, – чтобы вам неотдавать письма, солгал. Оно очень мне дорого, – прибавил он вдруг с сильнымчувством и опять покраснев, – это уж навеки, и я его никому никогда не отдам!

Lise смотрела на него в восхищении.

– Алеша, – залепетала она опять, – посмотрите у дверей, неподслушивает ли мамаша?

– Хорошо, Lise, я посмотрю, только не лучше ли не смотреть,а? Зачем подозревать в такой низости вашу мать?

– Как низости? В какой низости? Это то, что она подслушиваетза дочерью, так это ее право, а не низость, – вспыхнула Lise. – Будьте уверены,Алексей Федорович, что когда я сама буду матерью и у меня будет такая же дочь,как я, то я непременно буду за нею подслушивать.

– Неужели, Lise? Это нехорошо.

– Ах, Боже мой, какая тут низость? Если б обыкновенныйсветский разговор какой-нибудь и я бы подслушивала, то это низость, а тутродная дочь заперлась с молодым человеком… Слушайте, Алеша, знайте, я за вамитоже буду подсматривать, только что мы обвенчаемся, и знайте еще, что я всеписьма ваши буду распечатывать и всё читать… Это уж вы будьте предуведомлены…

– Да, конечно, если так… – бормотал Алеша, – только этонехорошо…

– Ах, какое презрение! Алеша, милый, не будем ссориться ссамого первого раза, – я вам лучше всю правду скажу: это, конечно, очень дурноподслушивать, и, уж конечно, я не права, а вы правы, но только я все-таки будуподслушивать.

– Делайте. Ничего за мной такого не подглядите, – засмеялсяАлеша.

– Алеша, а будете ли вы мне подчиняться? Это тоже надозаранее решить.

– С большою охотой, Lise, и непременно, только не в самомглавном. В самом главном, если вы будете со мной несогласны, то я все-такисделаю, как мне долг велит.

– Так и нужно. Так знайте, что и я, напротив, не только всамом главном подчиняться готова, но и во всем уступлю вам и вам теперь жеклятву в этом даю – во всем и на всю жизнь, – вскричала пламенно Lise, – и этосо счастием, со счастием! Мало того, клянусь вам, что я никогда не буду за вамиподслушивать, ни разу и никогда, ни одного письма вашего не прочту, потому чтовы правы, а я нет. И хоть мне ужасно будет хотеться подслушивать, я это знаю,но я все-таки не буду, потому что вы считаете это неблагородным. Вы теперь какмое провидение… Слушайте, Алексей Федорович, почему вы такой грустный все этидни, и вчера и сегодня; я знаю, что у вас есть хлопоты, бедствия, но я вижу,кроме того, что у вас есть особенная какая-то грусть, секретная может быть, а?