Сын Дога - Алекс де Клемешье

– Здравствуй, красивая девочка! – улыбаясь, говорил он и подбрасывал Аньку вверх, так высоко, что казалось, будто облака озадаченно отшатываются, боясь задеть верещащее от восторга существо. – Ну, беги, докладывай…

И Анька, счастливо сверкая коленками, мчалась на второй этаж, и барабанила в дверь, и торопливо, запыхавшись, «докладывала» улыбающейся маме. И снова ждала – пока большой, неуклюжий и медлительный взрослый дотащится по ступенькам до их с мамой квартиры. Анька возмущалась и притопывала от досады: нельзя ли поскорее?! И почему эти старики с таким трудом переставляют ноги?!

Позднее, став лет на пять постарше, она вдруг сообразит: раз дядь-Леша – мамин сокурсник, значит, он должен быть ее ровесником. И, стало быть, в ту пору, когда Аньке было пять, ему стукнуло от силы лет двадцать шесть – двадцать семь. Хорош старик!

И были чудесные выходные, с зоопарком и дневными детскими киносеансами, с леденцами «монпансье», с шутливыми песнями под гитару, с неумелыми, но отчаянными танцами под пластинки и демонстрацией нарисованных за время дядь-Лешиного отсутствия рисунков. А после его отъезда Анька еще долго крутилась возле зеркала, кривлялась так и эдак, проверяя истинность дядь-Лешиных слов: «Да, я – красивая девочка!»

– Здравствуй, красивая девочка! – говорил он одиннадцатилетней Аньке, и, вероятно, только это помогло ей пережить чудовищный этап переходного возраста.

Она в ту пору была нескладным, угловатым и, как казалось ей самой, совершенно бесполым подростком. Пу́гало. Гадкий утенок был хотя бы утенком, а она… В лучшем случае богомол – тощая, длинная, с острыми, словно торчащими врастопыр локтями и коленками, да еще и какой-то мелкий мускул оказался недоразвитым, отчего ее правый глаз временами начинал косить, так что приходилось носить очки для коррекции. Жуткое зрелище! Однако дядь-Леша будто и не замечал ничего дурного в ее внешности, он по-прежнему подхватывал Аньку на руки, только уже не подбрасывал под облака (вот еще! Она же взрослая почти!), а крепко прижимал к себе. И шептал в багровеющее от неловкости и удовольствия ушко:

– Здравствуй, красивая девочка!

Однажды, видимо, из-за какого-то особенно мощного выплеска в формирующемся организме Анькина слезливость не проходила три дня кряду. Даже фраза-выручалочка «все наладится» не спасала. Вконец изведенная и обессиленная, она потребовала у мамы ответа:

– Почему он так говорит? Ведь я уродина! Или, может, он из вежливости? Или считает красивыми всех детей ваших сокурсников?!

Мама, сидящая рядом на диване и обнимающая Аньку за плечи, улыбнулась уголками губ.

– Нет, насколько я знаю, так он называет только тебя.

– Но почему?!

– Он взрослый человек, Анют. Он умеет правильно увидеть. А ты – пока еще нет.

Анька посидела, помолчала задумчиво, похлюпала носом и пошла к зеркалу – учиться правильно видеть себя.

Потом была война. Дядь-Леша ушел на фронт не сразу и вернулся, к счастью, довольно быстро – состояние здоровья после ранения не позволило снова стать в строй. К счастью – потому что Анька не представляла, как бы они прожили эти годы без его помощи и поддержки. Картошка и капуста с дядь-Лешиного огорода в их доме появлялись чаще, чем хлеб из магазина.

На заключительном этапе переходного периода, лет в четырнадцать, она, как и многие подростки, перепутала смелость и откровенность с наглостью и хамством. Ей хотелось получать ответы, но она не представляла, как правильно задать вопрос.

– Мам, а мое отчество – точно Викторовна? – откинувшись на спинку стула, с ленцой спрашивала она и безжалостно наблюдала, как мучительно краснеет мама.

– Анют, ты что такое говоришь?!

Анька ноготками подхватывала из стеклянной розетки с дядь-Лешиным вареньем сморщенную, липкую от сиропа вишенку и аккуратно надкусывала ее передними зубками (да, была у нее такая поражающая многих привычка – не класть ягоды в рот целиком, а кусать их, как яблоко, в несколько приемов).

– Мам, ну а что такого? Про папу ты мне никогда ничего подробно не рассказывала – ну, бросил и бросил, спасибо, что из квартиры не выписал. Ты ведь даже не стала придумывать истории для меня. Могла бы, например, сказать, что он отважный полярник, замерзший во льдах. Или что геройски погиб в Мангышлаке. Но ты даже не потрудилась сочинить легенду. А это значит, что отец у меня все же есть. Вот я и подумала, что это было бы за-ме-ча-тельно, если бы я была дочерью дядь-Леши…

– Прекрати! – кричала мама. – Как ты смеешь?!

Анька пожимала плечами и откусывала от вишенки в третий раз.

– А что мне думать? Он приезжает из своей деревни по нескольку раз в год, продуктов всяких привозит, варенье вон… Деньгами тебе помогает… Ой, да я видела, мам, как он тебе каждый раз в карман халата купюры сует! Ко мне, опять же, так замечательно относится. Может, я все же Алексеевна?

Еще через пару лет она зашла с другой стороны:

– Мам, а почему вы с дядь-Лешей не сойдетесь?

– С кем?! – ахала мама и принималась хохотать.

Анька даже обижалась:

– Не, ну а что? Вы оба еще не старые. Одинокие. А он добрый, головастый, руки откуда надо растут. И симпатичный, кстати. Ну, для своего возраста.

Мама отмахивалась:

– Симпатичный, симпатичный. Такой симпатичный, что по нему со школы мильен кумушек сохнет. И руки его… ни одной юбки его руки не пропускают! Бабник он страшный, Анют. Куда мне такой? – Мама на секундочку задумывалась, будто представляла что-то или вспоминала о чем-то. – Нет, Анют, Алексей – очень хороший друг, а вот мужем стал бы скверным, это ты уж мне поверь.

– А у вас с ним когда-нибудь что-нибудь было?

– Аня!

– Да я не про сейчас! В институте, например.

– Анька!!!

– Все, молчу, молчу…

Когда ей исполнилось семнадцать, когда она уже не пыталась разглядеть в зеркале, а попросту констатировала очевидную свою красоту, подтвержденную десятками признаний в любви и сотнями комплиментов, дядь-Леша вдруг стал… стесняться ее, что ли? Теперь при встречах он уже, разумеется, не подхватывал ее на руки и даже не пытался обнять – теперь он стремился целомудренно, как маму, чмокнуть Аньку в щеку и этим ограничиться. Было и обидно, и смешно, и Анька всегда перехватывала инициативу и вцеплялась в него мертвой хваткой, прижималась так крепко, как только могла, чувствуя, как боится дядь-Леша прикосновения ее налитой груди.

– Здравствуй, красивая девочка! – смущенно шептал он и все старался побыстрее покончить с ритуалом встречи, отстраниться, сбежать на спасительные ступеньки полутемной лестницы.

Конечно, теперь уже не было жестоких танцев по вечерам, хотя пластинки время от времени доставались из запыленной коробки, живущей ныне на антресолях. Не было и леденцов – их заменили скучные и скверные послевоенные деликатесы. И хвастаться своими сомнительными успехами на работе в троллейбусном парке, как некогда рисунками, Анька остерегалась.