Бесы пустыни - Ибрагим Аль-Куни

В тот день, когда рука чужеземцев в буйволиной шкуре незаметно протянулась к колодцу, выбрав себе в прикрытие принципы и взгляды вождя, его логику следовать установкам разума, его авторитет, простиравшийся до земель Аира, его справедливость и приверженность переговорам, посредничеству и компромиссам, в этот день всадники-воины обнаружили себя побежденными еще до начала противостояния, еще до того, как назрела схватка с захватчиками в открытом бою. Они вдруг увидели, что сами отступают в пропасть пустыни и стоят у начала нового изгнания. Все было в точности так, как у древнего прадеда, оказавшегося изгнанным из утраченного навеки Вау, ставшего вдруг потерянным и никому не нужным чужаком.

Судьба велела туарегам идти прочь, повторяя на своем пути все перипетии первого странствия.

«В орудии плодородия прячется смерть».

Томас Манн «Иосиф и его братья»

К вечеру толковый люд стал собираться в шатре вождя. Дом вскоре наполнился до предела — у входа в палатку, в прихожей части, прислуга соорудила загородку «исбер»[151]. Вокруг высокого опорного шеста расселись шейха. Часть из них нарядила на головы плотные белые маски, сплетенные из прореженной ткани — вокруг такой вуали была натянута изящная полоска дорогого голубого «тагульмуста». Другие удовлетворились кусками льна — навертели вокруг чалмы несколько метров, отчего голова устрашающе выросла, набухла, а лицо стало казаться маленьким во всем этом тряпичном колесе. Это были мужчины, упорно продолжавшие опоясывать свои станы кожаными ремнями, на которых висели мечи. Они познали тяжесть позора и держали себя с подчеркнутым высокомерием. Хранили честь и благородство, остерегались быть осмеянными в стихах поэтесс, потому что всегда стремились завладеть молодой женой, прежде чем возраст не лишал их к тому способностей. Если же заполучить девушек из племени не удавалось, они довольствовались чернокожей любовницей или мулаткой, которых добывали мечом в военных походах. Совсем иную группу в племени составляли те, что уже пересекли свою Сахару — пустыню жизни. Они стояли по другую сторону оврага — с согбенными спинами и высохшими лицами, каждый страдал от бессонницы, давления в венах и ревматизма. Это было все, что удалось им вывести из безжалостного, ошеломляющего похода жизни, который казался теперь на диво кратким. Несмотря на то, что шейхам из этой братии было уже за восемьдесят. Там и тут торчали нелепые чалмы и маски различных размеров и окрасок, спрессованные и кособокие, никак не отвечавшие своему высокому назначению… Они склонили головы и покорно передали заботу вкусить редкий плод другим, тем, что в противоположной партии все еще не устали гоняться за мифом, полагая, что обретут с ним счастье. Они находились в заблуждении, уповая на то, что этот миф будет в состоянии утолить их голод и заполнить брешь в душе.

В глазах этих людей светились смущение и стыд. Они знали, что истина — это иллюзия, а женщина — легенда, которой никогда не овладеет мужчина. Туман не утолит жажды, а вечная страсть — болезнь, которой страдают все влюбленные.

Старики строчили свои символы на песке. Владельцы величественных масок сидели с достоинством, выдерживая ровное дыхание и бросая взгляды вокруг лишь украдкой…

В углу, где была натянута перегородка, напротив солнца, негры соорудили очаг для чая. Вождь находился в центре круга старейшин, он продолжал повторять одни и те же реплики, вопросы о здоровье да о делах, о проклятии гиблого ветра, слухах про дожди в Красной Хамаде и Аире, жалобы на жару и пыль. На все эти старания он не получал должного ответа и какой бы то ни было серьезной реакции со стороны присутствующих. Отчаявшись пробудить их, он замолчал. Группа, сидевшая позади вождя, из тех, кому перевалило за восемьдесят, продолжала обмениваться взглядами. Тишину нарушало лишь жужжание мух и потрескивание дров в очаге. Снаружи доносились детские крики — мальчишки бегали меж разбитых вблизи палаток. Вождь спрятал кончик носа за покрывало. Постукал указательным пальцем по ковру, потом отвернул край подстилки у себя под коленами, добрался до нежного песка, копируя жестами стариков. Начал, как и они, выводить пальцем на песке свои символы. Заявил громко для всех:

— Слыхали новость? Шакалье племя перехватило подати!

Детские голоса отдалились, осталось только жужжание мух. Пламя пригасло, но угли продолжали потрескивать в глубине темной кучи.

Никто не ответил на его слова. И вождь продолжал:

— Они напали на караван у отрогов Мурзука, его охраняли наши люди. Они убили троих и захватили товары.

Все смолкло. Тишина Сахары становилась тем более величественной, чем дольше длилось внимание к ней. Мудрецы, перевалившие за восемьдесят, собирались обычно только ради медитации, проводили целые дни, внимая пустыне. Обычно забирались на вершину холма, чтобы лицезреть бескрайние дали. Отгоняли мух и продолжали хранить священное молчание, величественность которого боялись нарушить хоть словом. То была тишина одиночества, тишина пустоты — утраты Вау. Так объясняли ее прорицатели.

Вождь тем временем продолжал:

— Я не тот, кто объявляет решения о войне и перемирии, но мой долг в том, чтобы представить дело на суд наших мудрых старейшин.

Он помолчал, потом принялся вдруг объяснять:

— Это все не мешает мне высказать о племени шакалов свое мнение, которое я унаследовал от ваших предков. Вы же согласились, что прекращение военных действий против этих зверей — только потеря времени. Вдобавок ко всему это просто чревато большим риском. Остерегайтесь заключать мир с теми, кто взял вероломство себе за правило. Мое мнение таково, и я вам сейчас и вправду даю совет. Я не знаю, как наши всадники расценивают понятие честности, но я убежден, что наши достойные шейхи относятся к ней, как это сказано в суре «Аль-Курсий» в Коране, и помнят все сроки буквально. Я надеюсь, вы не воспримете мой призыв так, будто это удар в барабаны войны, тем более что противник не захлопнул у нас перед носом врата переговоров. И все же — что думает почтенное собрание?

Опять воцарилось молчание. Тяжелое, напряженное молчание — это была не просто тишина. Вечная пустота и длительное молчание — вот что придает тишине Сахары особую глубину и святость. Именно в эти покровы величия наряжается все, что прорицатели приписывают Неведомому, они говорят: это исходит от Вау.

Тишина Сахары чутка и пуглива, тонка как лепестки испанского дрока, ее в силах нарушить пчела и ранить укус москита. Эта тишина так невинна и девственна, что ее задевает даже протест в душе мудреца, ее убивает суровость, таящаяся в груди гордого всадника-туарега, она теряет невинность безо всякого вмешательства слова. И вот — молчание перестало быть просто молчанием, оно стыдливо прислушивалось к той скрытой речи, что звучала тревогою в душах. Даже старики, что избрали молчание своим обыденным языком на ежедневных встречах, утратили связь с ним в это мгновенье, ожидая его распада. Они обменивались воровскими взглядами в кругу этой тишины — натянутой и фальшивой. Никто не ожидал, что здесь вмешается старик Беккай. Он и сам не ожидал, что сделает это. Тем более, что ушел некоторое время назад, погрузился в свои стариковские думы. Такая старость довольствуется поклонением девственной тишине, свободой дыхания, лицезрением голубого неба и простора вокруг, куда ни кинешь взгляд, и… Чего еще желать от жизни старику-бедуину?