Мальчик со шпагой - Владислав Крапивин

До угла все шагали вместе. Было морозно. Олег потер перчатками уши и жалобно сказал:

И объяснил:

— Это я в юности сочинял. В Лермонтовы метил. Увы.

На углу они разошлись. Наташа и Олег направились прямо, Серёжа и Генка помахали им вслед и свернули на Октябрьскую.

Почти сразу же, у яркой витрины магазина "Одежда", Генка остановился.

— Как-то все вместе сложилось, — немного растерянно проговорил он. — И тревога утром, и разговоры, и Данилка… И вот еще. Смотри.

Он долго шарил за пазухой и вытащил помятую бумагу. Это был сложенный в несколько раз листок из иностранного журнала.

— Вот… — повторил Генка. Расправил в ладонях лист и поднес ближе к свету.

На листе напечатан был крупный снимок.

На брусчатую мостовую ничком упал мальчик. Он лежал головой к зрителю, одна рука согнута, другая брошена вперед. Волосы, просвеченные солнцем, разметались по камням. Фото было отчетливым. Каждый волосок был виден, и казалось, что ветер их шевелит. Но особенно четко выделялась на камнях цепочка выбоин, протянувшихся у головы мальчишки. Видно, только что хлестнули по брусчатке пули.

С отчаянной ясностью вспомнил Серёжа свой давний сон — про знойный враждебный город, про пулеметы на бастионах и убитого мальчишку. И сам будто ощутил сквозь рубашку твердость горячих камней на мостовой.

— Чили? — спросил он.

— Конечно, — откликнулся Генка. — Журнал из Перу, Саше прислали. А снимок перуанский журналист в Сантьяго сделал… Вот я все и думаю: он или не он?

— Кто?

— Ты не помнишь?

Генка прикусил губу, расстегнул пальто, полез в карман куртки. Достал маленькую фотографию.

И Серёжа сразу вспомнил. С фотоснимка весело смотрел маленький светлоголовый, похожий на Митьку Кольцова, чилиец — Алехандро Альварес Риос.

Генка положил фотографию на журнальный лист. Сказал тоскливо:

— Все думаю: он или не он?

— Ну почему же он? — беспомощно сказал Серёжа.

Было что-то щемящее, до дикости несправедливое в этом сочетании: живое лицо мальчика — и рядом брошенное на камни, пришитое к ним пулями маленькое тело.

Словно защищая Генку от беды, Серёжа повторил:

— Почему обязательно он? Лица-то не видно. Только волосы похожи.

— И рубашки, — прошептал Генка. — И еще… Смотри.

Он коснулся ногтем воротника у Алехандро. Там в уголке белела капелька непонятного значка. А на большом снимке… Там тоже. Угол воротника выбился из-под щеки, и на нем виднелся белый кружок.

— Ну и что? Просто совпадение. Разве не может быть совпадения? — спросил Серёжа.

— Может, — сказал Генка. — Все может… Только от этого не легче.

— А почему ребятам не показал?

Генка шевельнул плечом.

— Ну… как-то жалко стало. Его жалко. Он лежит убитый, а все смотреть будут. Сравнивать: он или не он… Будто если не он, то можно и не очень жалеть… Нельзя так.

Серёжа молча кивнул.

Мелкие-мелкие снежинки падали на журнальный лист, на фотографию чилийского мальчишки. Падали и не таяли. Из-за стекла витрины глупо таращилось на ребят семейство дурацки красивых манекенов: папа, мама и дочка. Все в разноцветных спортивных костюмах. Серёжа сердито встал к ним спиной.

Кузнечик все еще держал перед собой снимки. Будто не решался оторваться от них. Сказал тихо-тихо:

— Когда смотрю, отомстить хочется. Будто кого-то из наших убили. Митьку или Данилку. Или еще кого-то…

— Да, — сказал Серёжа.

Генка помолчал, сдул с листа снежинки и медленно проговорил:

— Смотри, он упал, как барабанщик. Только барабан вперед укатился, и его не видно.

…Барабан сорвался с ремня, упал набок и, глухо гремя на камнях, покатился навстречу солдатским сапогам. Очередь из пулемета ударила в него, вспорола и отшвырнула на край мостовой. Мелко брызнули осколки камней и запутались в волосах упавшего Данилки…

Генка опять сдунул снежинки и проговорил:

— Данилка сказал: "Мне просыпаться первому…" Мне эти слова, как строчка из песни, запомнились… Я, наверно, песню сочиню про барабанщиков. Она из сегодняшнего дня сама получается.

И, глядя на журнальный снимок, словно читая подпись под ним, Генка хрипловато стал говорить:

Он переглотнул, помолчал и, будто рассердясь на себя за смущение, за хриплость, сказал негромко, но ясно:

В Серёже словно музыка откликнулась: суровый твердый марш, когда все барабанщики медленно поднимают и разом опускают палочки.

Он ничего не сказал. Он вдруг сообразил, что Кузнечик держит лист голыми руками, без варежек. Пальцы у Генки стали белые, как деревяшки. Серёжа скинул перчатки, осторожно взял бумагу, свернул ее и сунул Генке в наружный карман. Сложил вместе Генкины застывшие ладошки, зажал их в своих горячих ладонях.

— Пошли.

И повел Кузнечика, согревая его пальцы.

Генка послушно, как маленький, шел рядом.

Серёжа сказал:

— А ты говоришь: "Саша, Саша…" Значит, ты сам песни придумываешь?

Генка покачал головой.

— Нет, это Саша. А я сегодня первый раз… Если у меня не получится, Саша поможет. Чтобы до конца… Он мне в любом деле помогает.

— Мне бы такого брата, — сказал Серёжа.

Генка улыбнулся и доверчиво проговорил:

— Я его как тысячу братьев люблю… Один раз я даже подумал знаешь что? Если бы с Олегом что-нибудь случилось, Саша мог бы стать у нас командиром.

Серёжа даже выпустил Генкины ладони.

— С Олегом? А что с ним может случиться?

— Да нет, я же просто так. У Саши и времени нет никогда. Просто они с Олегом чуть-чуть похожи.

— Возьми мои перчатки, они нагретые, — сказал Серёжа. — А с Олегом… Ничего с ним случиться не должно.

И он вдруг понял, почему сегодня утром проснулся с тревогой. Из-за Олега. У того слишком часто теперь бывало хмурое и озабоченное лицо.

Несколько дней в отряде ждали неприятностей со стороны домоуправа Сыронисского и его союзников. Но прошла неделя, а все было спокойно. И ребята решили, что "противник" не захотел больше связываться с "Эспадой".