Чародейка на всю голову - Надежда Николаевна Мамаева

не вели. Он сам шел. Тяжелой поступью, сулившей кару. Стражи на его фоне терялись. И на миг закралась мысль: вот так должен идти владыка. По бранному полю, по тронному залу. Управляя толпой, подчиняя ее своей воле.

В абсолютной тишине Йоран дошел до скамьи и опустился на нее. Лишь звякнули цепи, разбивая вязкое безмолвие. И тут же зашуршали о листы перья репортеров, защелкали громоздкие магокамеры.

Суд начался.

Длинное витиеватое обвинение я слышала как в тумане. На стол судьи легли доказательства вины Йорана. Родовой кинжал, на котором имелись следы крови посла и Дьяра, подсвечивали магией. Письмо, правда, чарами не фонило, но почему-то вызвало куда больше ажиотажа среди зрителей.

Эрвин Торон был собран, невозмутим и неперебиваем. Впрочем, и непробиваем тоже. Сколько он выступал с обвинительной речью – неизвестно. По логике – не более четверти часа, но для меня это время показалось вечностью. Мой мозг лишь машинально отмечал, насколько заседание трейгорского суда отличается от земного. Ни тебе адвокатов, ни слушаний по месяцу, ни обжалований приговора… Все быстро, как взмах топора палача.

– В качестве свидетеля обвинения я прошу пригласить крауфиню Тигиан из рода Уикроу, – слова Эрвина прозвучали в ушах набатом.

Гончий продолжал говорить, поясняя, что я стала свидетельницей преступного сговора эльфийского посла и Дьяра, согласившегося разместить на своих землях войска противника и оказывать им всяческую поддержку в перевороте… А мне казалось, что каждое слово сумеречного гончего подобно гвоздю, что он вгоняет в крышку гроба Йорана.

Мне понадобилось несколько мгновений, чтобы встать, собраться с мыслями и с идеально прямой спиной пройти к трибуне.

На мне сошлись сотни взглядов, нацеленных, словно жала звенящих на тетиве стрел. И один – вселяющий веру.

Дьяр сидел на скамье. И смотрел. На меня. Только на меня. Летний воздух в зале был густым не от жары, а от разлитого в нем напряжения, которое выматывало, сводило с ума. А Дьяр просто смотрел на меня. Смотрел на меня. Смотрел… без слов говоря: я верю в тебя. Я с тобой. И душа успокаивалась, а внутри меня рождалась уверенность.

И когда я заговорила, мой голос зазвучал четко и громко, без тени сомнения:

– Я, крауфиня Тигиан из рода Уикроу, перед камнем истины с полной уверенностью готова заявить, что не являюсь свидетельницей упомянутого разговора.

И камень истины в подтверждение моих слов вспыхнул ослепительно-зеленым.

И тут же раскатом грома прозвучало возмущение Торона:

– Позвольте, вы клялись дать показания на заседании обо всем, что знаете по делу… – начал он, но я перебила:

– И я даю, – припечатала и сама поразилась, как это прозвучало.

А уж об ударной волне, разлетевшейся от меня при последних словах, отчего весь зал вздрогнул, скромно умолчу.

Вот только вырвавшаяся на миг сила остудила многих зрителей, но не гончего.

– Вы противоречите сами себе. На первом допросе есть запись, в которой вы уверяете в обратном. И ее истинность также подтверждает артефакт.

– Я не отказываюсь от своих слов, что могла видеть, – отчеканила я холодно. – Но порой мы видим то, что нам хотят показать.

– Что вы имеете в виду? – Гончий едва ли не сделал стойку.

– То, что моей наивностью кто-то воспользовался. А иллюзии отлично умеют выдавать желаемое за действительное.

– Вы хотите сказать, что в малахитовом зале дворца перед вами создали иллюзию уровня архимагов, которую не отличить от реальности? – настаивал сумеречный. – Настолько правдивую, что вы, маг жизни, не смогли распознать обмана?

– Любого из живых можно ввести в заблуждение, оболгать, обмануть… – парировала я и, словно выстрелив в упор, добавила: – Даже вас.

У Эрвина дернулся глаз. Видимо, он вспомнил тот самый допрос, после которого я сбежала. В тот раз он на своей шкуре почувствовал, что значит быть подставленным.

Гончий уже набрал воздуха в грудь для следующего выпада, как я опередила его фразой:

– Вот только ложь – удел живых. А вот призраки лгать не умеют.

– К чему вы клоните? – сквозь зубы прошипел Торон.

– К тому, что в руки ко мне попали доказательства, заставившие усомниться в правдивости улик по делу Йорана. И если были сфабрикованы они, то, возможно, и мои воспоминания – подделка. И, как видите, камень истины это доказал.

Я шла по тонкому льду. Лавировала меж правдой и собственными предположениями. И могла оступиться в любой момент. Упасть, утянув за собой Дьяра. И от этого было страшно вдвойне. И главное сейчас было – не выдать этих чувств. Потому что мои единственные доспехи в этом бою – уверенность. В своих словах. Силах. Действиях.

– И что же это за доказательства? – Тон Эрвина был нейтральным, но лицо… его черты настолько заострились, что, казалось, о скулы можно и порезаться.

Я же вместо слов достала двенадцать кристаллов и положила их на стол перед судьей. Тот, прекрасно представляя, что это, начертил в воздухе перед собой пентаграмму. Она зависла перед ним и всем залом, светя холодным, вымораживающим светом. И в ее лучах, прямо в воздух, маг начал вставлять, словно по полочкам раскладывать, камни.

С последним рисунок вспыхнул, его контуры поплыли. И каждый из присутствующих смог увидеть примерную проекцию. Призрак Санжея стоял в клубах тьмы. Такой же, каким мы увидели его. Страшным, изуродованным… И он рассказывал о том, как подбросил кинжал.

– Офицер Колин Санжей погиб при исполнении служебного долга. Его постигло проклятие тяжести души, – после того как проекция исчезла, заговорил Торон, и тон его на этот раз был скорее удивленным, нежели обвиняющим. Я же лишь подивилась, насколько глубоко копал гончий, собирая сведения о Йоране и его окружении. Помнить такие детали… – И наш штатный некромант, помогая нам в выяснении деталей смерти, с абсолютной уверенностью заявил, что дух погибшего находится столь глубоко, что добраться до него ни одному магу смерти не по силам.

– Однако, в отличие от человеческих воспоминаний, артефакты Урорхо непогрешимы. Иначе гончие не использовали бы их при допросах нежити, – Дьяр произнес это вроде бы негромко, но услышали и судья, и гончий, и, кажется, даже задние ряды.

Двенадцать камней, висевших в воздухе, при этих словах опали в подставленную судьей ладонь. Служитель Фемиды, не обращая внимания на полетевшие среди зрителей шепотки, прикрыл глаза. И у меня создалось ощущение, что он вслушивается в камни, разговаривает с ними.

– Подтверждаю верность записи, – наконец изрек он.

На этих словах зал буквально взорвался. А я внимательно смотрела на реакцию и франта, и красавицы, и седого скромняги. На досаду, неверие, холод сдержанного удивления, словно недооценил противника, сквозившие в их глазах.

– А что вы, подсудимый,