Москва и жизнь - Юрий Лужков

Второму Ельцину хотелось нравиться не только россиянам, но и всему западному миру, и в первую очередь — Америке. Само по себе это неплохо, но он выбрал метод, который оказался неудачным. Все помнят, как нетрезвый президент России ликовал и бил в барабан, как дурачок на похоронах, когда солдаты под марш духового оркестра хмуро покидали Восточную Германию.

Потом все увидели третьего Ельцина, больного, с вредным пристрастием к алкоголю, допустившего безумную приватизацию и реальную криминализацию страны.

В столице среди белого дня убивали, невзирая на лица: предпринимателей, генеральных директоров, покушались на жизнь членов правительства Москвы. Многочисленные осколочные ранения при взрыве бомбы поразили Валерия Шанцева, в ту пору — префекта Южного округа, кандидата в вице-мэры Москвы. Стреляли в голову Любови Кезиной, председателя Московского комитета образования. Покушались на Иосифа Орджоникидзе, заместителя премьера.

Застрелили возле своего дома Леонида Облонского, первого заместителя префекта Зеленограда, он курировал потребительский рынок, торговлю, общепит, малый бизнес.

И я, конечно, допускал, что со мной всякое может случиться, пребывая в реальной среде, в среде опасной. Многие решения, которые принимал, не устраивали криминал. И он готов был ради крупных объектов и заказов устроить покушение. Собственно, подобная опасность существовала для каждого, кто руководил тогда хозяйством.

Милиция в 90-е годы проигрывала в борьбе с криминалом, хотя правительство Москвы откликалось на все ее нужды.

Принимая решение, я не учитывал возможность того, что мне за него отомстят.

Вероятность покушения — да, допускал. Но себя на больничной койке не представлял.

Видимо, моей фантазии для этого не хватало. Точнее, я просто не думал об этом. О смерти думал, но не часто. Страшнее смерти считал потерю чести и инвалидную коляску. Хотя такой вариант развития событий не мог примерить к себе.

В поезде метро, следовавшем от станции «Тульская», 11 июня 1996 года под сиденьем вагона взорвалась бомба, приведенная в действие часовым механизмом. Четверо пассажиров погибли на месте, шестнадцать получили ранения. Взрывная волна выбила стекла в соседних вагонах, поезд потерял ход, сотни людей в панике вышли из мрака тоннеля на свет станции.

Ровно месяц спустя бомба взорвалась в троллейбусе на проспекте Мира. Третья бомба разнесла троллейбус на Пушкинской площади. Городские больницы заполнили десятки раненых.

После терактов в метро и троллейбусах я предложил чрезвычайные меры против бомжей, гастролеров, преступных элементов и непрошеных гостей, заполонивших город, живших где попало и у кого попало. Милиция не имела права им противостоять. А против меня защитники «прав человека» потребовали возбудить уголовное дело.

Три трагедии с использованием взрывчатки оказались, как стало вскоре ясно, разминкой террористов. Они убедились, что в город можно беспрепятственно доставить взрывчатку, исполнителей, и задумали нанести удар невиданной силы по Москве.

Заканчивалась первая Чеченская война подписанием Хасавюртовских соглашений. Казалось бы, пора кончать стрелять и взрывать. Но эти предательские по отношению к России соглашения привели к вспышке воровства людей, выкупам, захвату в рабство, бандитизму. И дали террористам силы и средства для новой необъявленной войны в России, продолжавшейся все время, пока я работал мэром Москвы, вплоть до 2010 года.

С тех пор ко всем прочим моим проблемам прибавились забота о раненых, обездоленных москвичах, лишенных крыши над головой и имущества, похороны сотен убитых. Вторая Чеченская война началась в августе 1999 года. В том же месяце в Москве бомба взорвалась в «Охотном ряду», в салоне детских игровых автоматов. Погибла женщина, свыше тридцати детей и родителей были ранены. Месяц спустя в ночь на 9 сентября, когда все жильцы находились в квартирах, произошел адский взрыв дома на улице Гурьянова в Печатниках. Счет потерь пошел на сотни: 102 человека погибли под завалами бетонных плит рухнувших подъездов. Свыше двухсот москвичей на машинах «Скорой помощи» доставили в больницы.

Три месяца, приехав в Москву, террорист мог жить, где хотел и у кого хотел, не уведомляя милицию. Этим попустительским законом преступники воспользовались. Готовя взрыв, преступники с российскими паспортами неоднократно приезжали в Москву, жили в разных гостиницах, подыскивали помещения, заключали договоры аренды. Под видом мешков с сахаром сотни килограмм взрывчатки привезли в машине и сгрузили в квартире на первом этаже дома в Печатниках.

После взрыва участковые обследовали все нежилые помещения города. В подвале мебельного магазина в доме на Каширском шоссе милиционер увидел мешки с сахаром, но проверять их не стал, а когда, заподозрив неладное, повторно явился в подвал, дверь оказалась на замке. Вскрыть ее без хозяина не имел права. И ушел…

Рано утром 13 сентября восьмиэтажный кирпичный дом упал, полностью разрушенный. Почти все жители, 124 взрослых и детей, погибли: кирпичи не оставляли при взрыве пустот, как в блочном доме. В подвал мешки со взрывчаткой террористы открыто, не таясь, завезли, заплатили за аренду и превратили подвал в пороховую бочку.

Все дни «черного сентября» я провел у дымящихся руин в палатке военных, где проводил оперативные совещания с утра до ночи. Со взорванным домом мне было ясно, как поступить. Но государственной власти, ответственной за борьбу с терроризмом, было совершенно не ясно, что нужно сделать, чтобы в столице террористические акты прекратились. Устоявшие при взрыве подъезды снесем. Жильцам приготовлены новые квартиры. В соседнем доме лифты остановились, в панелях появились трещины. Приносят его поэтажные планы. С архитекторами обсуждаю варианты, в темноте делаются чертежи. Рядом с палаткой бушует народ, жители уцелевшего дома ждут своей участи. Принимаю решение возвести на месте разрушенного дома четыре многоэтажные башни.

Если с оставшимися в живых немногими жильцами взорванного дома № 19 все понятно, им приготовлены квартиры, то люди из соседнего, тоже пострадавшего дома нервно ждут, что с ними будет. Взяв фонарь, иду к толпе и, поднявшись на капот, в наступившей тишине объявляю: «Дом для жизни непригоден, его снесем, а все жильцы получат квартиры».

Меня упрекали в популизме, либеральные газеты писали:

«Блуждание по черному подъезду, речь на грузовике, похожем на ленинский броневик и ельцинский танк одновременно, — чем не зарабатывание очков у избирателей?»

До выборов-99 оставалось три месяца. И кто-то из толпы крикнул: «Наши голоса — за вас!» Я зло отмахнулся. Не о выборах думал тогда, день и ночь переживая у двух братских коллективных могил.

Тогда в Интернете появилось сообщение: «Еще не похоронили погибших, еще льются слезы, а московский мэр уже объявил о вступлении в избирательную кампанию. «Стыдно, Юрий Михайлович. Бессовестно, бесчеловечно. Дайте похоронить и оплакать наших погибших».

Я не считаю себя эмоционально обделенным; скорее наоборот — в каких-то ситуациях мне, наверное, следовало бы спокойнее воспринимать события. Но вот чего я категорически не умею, так это заламывать руки и взывать к небесам. Скорбь не выставляют напоказ. Трагедию в Печатниках и последовавший за ней взрыв на Каширке пережил тяжело; не могу даже передать. Я точно знал, что не виноват перед ними. Но ведь я — мэр… И помню стихотворение Твардовского: