Незнакомец - Евгения Стасина

– Я на коленях буду просить! Вы этого хотите, Саша? Так я готова, готова на всё: умолять, бросаться вам в ноги! Боже, да я  что угодно сделаю, – и впрямь, порывается упасть на колени, но прежде чем я успеваю опомниться и подхватить её под локоток, вздрагивает, испуганно хватаясь за поясницу. – Боже мой, Саша… Ну что вам стоит? Я прошу лишь немного сочувствия…

И этого же сочувствия от окружающих просил Глеб. Просил малость: быть с ним откровенными, перестать водить за нос и позволить, наконец, стать самим собой. Разве хоть кто-то к его просьбе прислушался?

– Нет, – мотаю головой, и не на шутку пугаюсь, когда в ответ на мой отказ, Марина постанывает в голос… Впивается пальцами в столешницу и, выдыхая воздух через сложенные трубочкой губы, кажется, готовится к очередному раунду: где я должна буду смотреть на её страдания, где она будет молить, чтобы я эти страдания прекратила. Пытка, настоящая пытка, к которой никто из нас не  был готов. Пытка, которую кто-то из нас должен скорее закончить.

– И не просите меня,  – сочувственно касаюсь её спины, и прежде, чем она успевает покачать головой, отказываясь сдаваться, прячу подрагивающие пальцы в карман. Ледяные пальцы, на которых наверняка остался ожог от прикосновения к такому же ледяному плечу. – Я попрошу брата отвезти вас домой… Уже поздно, Марина.

Слишком поздно для разговоров и попыток переписать начисто собственную жизнь. Нужно набраться смелости, закончить эту главу и перевернуть страницу… Жаль, что убитая горем женщина этого не понимает. Рыдает в голос, пока я бреду к двери, а стоит мне коснуться ручки и вовсе, стонет, как раненный зверь, брошенный мной умирать на каком-нибудь пустыре. Кажется, соленые капли бесконечным потоком льются из её глаз, и если замереть на секунду, прислушаться, я отчётливо услышу дробь капающих на пол капель…

– Саша, – бледнею, только сейчас осознав, что этот звук мне вовсе не мерещится, и одновременно с Мариной за сердце хватаюсь.

Не так должен был закончиться этот сумасшедший день.

Незнакомец

У меня испарина на лбу проступает. Не знаю, в похмелье ли дело или в той суете, что уже час, как завладела моей и без того беспорядочной жизнью, но проходиться по лбу рукой не спешу. Таращусь в потрескавшуюся плитку под своими ботинками, и никак не решаюсь обвести взглядом унылые синие стены местного роддома. Холодного, пропахшего лекарствами и наполненного звуками детского плача…

Чёрт, да они и на плачь непохожи: визг, писк, мяуканье. Вряд ли когда-то я слышал нечто подобное, ведь этот страх, что прямо сейчас завязывает мои внутренности в тугие узлы, явно мне незнаком. Как незнакомо и это новое чувство, что стремительно расцветает внутри – тепло, странное, необъяснимое, распирает грудь и вот уже мчится по венам, заставляя каждую клеточку тела млеть от неизведанной ранее эйфории. Я стану отцом – звучит дико, пугающе, а сердце всё равно взволнованно скачет под рёбрами…

– Я тебе кофе принесла, – Саша садится рядом, едва ли не насильно впихивая мне в руку бумажный стакан, и устало откинувшись на жёсткую спинку скрипучей скамейки, глаза прикрывает. – Нужно твоим позвонить.

Зачем? В операционную их не пустят, взглянуть на внука раньше утра не позволять. Нас –то не гонят лишь потому, что предусмотрительный брат Саши Брагиной, пихнул врачу пару рыжих купюр, отрытых в моём кошельке. Пихнул уверенно, словно ему не раз приходилось договариваться с белым халатом, и, заложив за ухо папиросу, отправился на крыльцо. Счастливчик. Я бы и сам от пары затяжек не отказался, только похмелье моё и без того нестерпимо болезненное…

– Сообщу, когда всё закончится, – потому и голос мой звучит хрипло, потому и вполне закономерный вопрос с большим опозданием слетает с пересохших губ. – Зачем она приезжала?

Явно же не меня возвращать. Иначе растолкала бы прежде, чем её скрутили болезненные схватки, а перепуганная хозяйка бросилась вытирать пол, залитый отошедшими водами. Закатила бы грандиозный скандал, уверенная, что я до сих пор не в курсе истинного положения дел, а после стыдливо потупила взор, лихорадочно ища разумное объяснение моим подозрениям… И нашла бы, поверьте, Марине не привыкать.

А вот Саша врать совсем не умеет: закусывает губу, застигнутая врасплох внезапно проснувшимся во мне интересом, и, в попытке оттянуть время, бросает первое, что приходит ей в голову:

– Для человека, узнавшего о предстоящем отцовстве за неделю до родов, ты хорошо держишься, Глеб.

Разве? Посмеиваюсь, демонстративно выставляя вперёд дрожащую ладонь, и, сам уткнувшись макушкой в стену, признаюсь:

– Просто во мне до сих пор слишком много коньяка.

Просто я до сих пор не осознал головой, что на самом деле здесь происходит. В этом городе, встретившем меня неприветливо, а спустя три недели ставшем едва ли не родным; в этом коридоре, не знавшем ремонта, наверное, с прошлого века; рядом с ней – не на шутку взволнованной, уставшей, но продолжающей сидеть рядом, только лишь потому, что мне это действительно нужно. Она нужна, вся целиком: с этими глазами, сегодня как никогда задумчивыми; с растрепавшейся копной каштановых волос, играющих переливами в тусклом свете потрескивающих ламп; с этой улыбкой, что на мгновение поселяется на губах, и одним своим видом помогает мне немного расслабиться. Вдохнуть полной грудью, унять дрожь в коленях и, поставив стаканчик с нетронутым кофе на пол, честно признаться:

– Наверное, я просто его хотел. Сына, – пожимаю плечами, уверенный, что уж в этом моё чутьё меня не подводит, и сам приподнимаю вверх уголки своих губ. – Все хотят. На футбол водить, вместе хоккейные матчи смотреть, учить его рыбачить… Не знаю, смогу ли, но определённо хочу.

Хочу, и стоит пустить эту мысль в голову, всё остальное становится вдруг неважным… Марина, разрушившая наш брак; Артур, возможно, приложивший руку к моему избиению; родители, что ещё долго будут закатывать глаза на мою упёртость в вопросах развода. Всё неважно, даже эта чёртова амнезия, с которой, наверное, мне стоит уже смириться. Заняться настоящим и перестать подбирать ключи к дверям, которые наверняка заперты неспроста. Мной же заперты, а значит пусть под замком и остаются, верно?

Нет, ведь как ни крути, а ощущать себя цельным всё равно не выходит. Потому и нахожу Сашу глазами, только сейчас замечая, как сильно на неё подействовали мои слова. Она уставилась в стену, нахмурила лоб и, раздумывая над чем-то, ведомым лишь ей одной, безжалостно мнёт в руках бумажный платок.

– Саш, – его забираю, ловко забрасывая в урну, стоящую у скамьи, а эти самые пальцы, в своих грею. – И всё-таки, почему?

Ночь на дворе, начало второго… Для дружеского визита неприлично поздно, да и дружбы между ними никогда не было. Был лишь я и две краткие встречи, каждая из которых заметно ударила по Сашиным нервам. Они и сейчас шалят: её взволнованный взгляд выдаёт. Не мёд это теперь, не янтарь – купающееся в золотистых лучах пробуждающегося солнца море, на дне  которого сегодня бушует шторм. Неконтролируемый, тот, что не усмиришь одним взмахом пушистых ресниц, как бы она не старалась… Наверное, поэтому наполняет лёгкие пропахшим белизной кислородом, и не расцепляя наших рук, с придыханием выдаёт: