Незнакомец - Евгения Стасина

–Ты чего в такую рань? Шесть утра.

В его руках всё та же кружка с дымящимся чаем, на голове бардак, а на футболке, нелепая надпись, которую после многочисленных стирок уже не прочесть. Да и не до неё сейчас: без лишних слов, отодвигаю его в сторонку, прохожу в нагретый дом, и, сбросив ботинки, неспешно оглядываю знакомые стены,  вешая на вовремя замеченный крючок холодную после улицы куртку. С чего начать? С главного:

– Марина родила.

Не хочу я на него смотреть, не готов, ведь всей жизни не хватит, чтобы переварить случившееся, а глаза сами  его находят. Против воли следят за тем, как его лицо вытягивается, как пальцы, дрогнув, расплёскивают кипяток по серым спортивкам, и с каждым мгновением всё сильнее затягиваются пеленой. Красным маревом, постепенно заволакивающим и ум, прямо сейчас не находящий ни одного аргумента, чтобы не съездить по Славкиной челюсти кулаком…

– Поздравляю! – особенно в эту секунду, когда он неумело пытается скрыть собственные эмоции и так приторно улыбается, сгребая меня в братские объятия, что даже воздухом с ним одним дышать физически нестерпимо. Душит: смех его неестественный, руки, обхватившие меня и теперь напрасно пытающиеся приподнять, и слова, в суть которых я даже не пытаюсь вникать. Что-то стандартное, рядовое для подобного случая: я – мужик, сын – богатырь, а Маринка – умница. Всё то, что, по сути, должен сказать ему я.

С каменным лицом замираю, в ответ чересчур сильно хлопнув брата по лопаткам, и, больше не в силах выдерживать  эту дешёвую постановку, одну лишь фразу хриплю:

– Прекращай.

Сорвусь скоро, потому, всё такой же хмурый, сам освобождаюсь из этих тисков, и уверенно двигаюсь в сторону кухни, где наверняка стынет завтрак: три горячих бутерброда, варёное яйцо и небольшая пиала с творогом. Всё как всегда.

Яйцо, зачем-то подхватываю с блюдца, подбрасывая вверх, как теннисный мячик, и, крепко сжав его в ладони, на Славкин стул сажусь.

– Я тебе принёс кое-что, – произношу, прочистив горло, и лезу в карман толстовки, что торопливо натянул на себя в родительском доме минут сорок назад. Свёрток бросаю на стол, а сам на спинку стула откидываюсь. – Посмотришь?

А у него есть выбор? Щурится, явно заподозрив неладное, но вот уже тянется к неизвестному предмету, замотанному в кухонное полотенце. Побаивается, вижу, возможно, даже догадывается, что ничего хорошего под вафельной тканью не скрыто, но взгляд свой в сторону не отводит. Ровно до тех пор, пока его пальцы не холодит металл.

– Твой, – цежу, выразительно глянув на стоящий за его спиной набор кухонных ножей, и, устало вздохнув, вперёд подаюсь. – Мыть не стал, но посчитал, что он тебе пригодится.

Картошку чистить, чёртову колбасу на бутерброды кромсать… Или как в прошлый раз – бросаться с ним на меня. Бросаться, потому что иначе не одолеет – комплекция не та.

Усмехаюсь, совсем нерадостным картинкам, тут же воскрешённым в памяти, и, тяжело вздохнув, устало растираю лицо:

– Что делать будем, Слав?

Вспомнил же, пусть пока лишь обрывками: как мы друг на друга с кулаками бросились, как Герда громко залаяла, как в его руках блеснуло лезвие ножа, и как этот самый нож я из его рук выбил. Вспомнил, а что теперь с этими воспоминаниями делать, ума не приложу…

Так может, он подскажет? Находчивый же. Три недели назад неплохо замёл следы. Так чего же сейчас смекалку не проявляет? Только и может, что сдавленно произнести:

– Прости, Глеб. Виноват я перед тобой.

– Виноват? – не удержавшись недобро посмеиваюсь, непроизвольно сжимая кулаки, и еле слышно чертыхаюсь, расправляя пальцы, из которых на стол падает раздавленное яйцо. – Виноват? По-твоему, это всё, что я хотел услышать? Твои извинения?

– А что я ещё могу?

– Ну не знаю, возможно, объясниться? Наверное, я заслуживаю объяснений, ты же с моей женой спал!

С женой! Которую я действительно любил! Все эти годы любил, с самого детства. С того рокового дня, когда ещё мальчишкой перебрался через соседский забор, бросился к кустам малины и остолбенел, потому что малину эту уже она обдирала. Маленькая, на голову ниже меня, с ресницами белыми-белыми, выгоревшими на солнце; в платьице под цвет её неземных глаз и съехавшей набок панаме…

Я её любил. Я её выбрал. Я её добился, а он всё изгадил…

– Глеб… Я не хотел, чтоб так…

– А как ты хотел? – подлетаю к столу, хватаю его за грудки и, хорошенько встряхнув, сквозь сжатые от злости зубы цежу. – Хотел, чтоб я, как полный дурак твоего сына растил, а вы и дальше за моей спиной кувыркались? Так ты это видел?! Отвечай! – вновь встряхиваю его, пока он красный как рак, отчаянно пытается избавиться от моих пальцев, и зубы скалю. – Или надеялся, что я сдохну в том гараже? А?

Как дворовый пёс! Чёрт, да я и есть пёс – всем сердцем преданный семье, любимой женщине, брату и ими же отправленный за ворота!

Отшвыриваю его, всерьёз опасаясь не справиться с собственным гневом, и, взревев во всё горло, чёртов стол переворачиваю:

– Ты же брат мой! Ты же… – кто? Задыхаюсь, обезумевшим взором уставившись на человека, что уже отполз к стене и теперь болезненно морщится, растирая ушибленный при падении затылок, и лишь головой качаю, не в силах договорить.

Потому что не знаю, кто он. Кто мы друг другу теперь. Как не знает и он: дышит рвано, то и дело поглядывая на перепачканное запёкшейся кровью оружие, и, обхватив своё горло, словно вот-вот задохнётся, шепчет:

– Я бы никогда… Никогда бы тебя не убил.

– Разве? – три недели назад он уже доказал обратное. Да, что там… Куда раньше доказал, только духу признаться ему не хватает. Даже сейчас, когда все факты налицо, отпирается:

– И с Мариной было у нас лишь однажды… Знаю, не оправдание, но это случайно вышло, когда ты из города уехал, – умело отпирается, так натурально разыгрывая святую невинность, что какая-то часть меня даже поверить хочет.

 Отхожу к окну, опираюсь кулаками о каменную столешницу, и сквозь стекло на двор таращусь. Белый-белый, в отличие от той тьмы, что прямо сейчас душу мою заволакивает… Чем дольше он говорит, тем непрогляднее темнота внутри меня.

– Глеб, не роман это был. Я любил её, скрывать не буду. Давно любил, но против тебя никогда не пошёл бы… Чёрт, да я миллион раз признаться хотел! Если б не Маринкины слёзы, давно бы к тебе в ноги бросился…

– Теперь её винить будешь?

– Нет, просто хочу, чтоб ты знал: до твоего исчезновения у меня и в мыслях не было, что между нами что-то завязаться может… Избегала она меня. После той единственной ночи даже глаз на меня не поднимала. И ребёнок… Я ведь только от тебя узнал, что не твой он. В тот вечер. А как узнал, сам тебе и признался… Поэтому и сцепились, – он замолкает, а я задыхаться начинаю, когда обрывки той ссоры вновь перед глазами начинают мелькать. Славка, сидящий напротив, и несущий какой-то бред, о том, что давно по моей жене сохнет; я, без раздумий сжимающий дрожащие от гнева пальцы в кулак и кровь, хлынувшая из его носа. Герда лает, когда мы кубарем падаем на пол, и с грозным рыком впивается зубами в его штанину, а брат, орёт, чтоб я собаку убрал…