Покоритель орнамента - Максим Гуреев

В этот момент и происходила остановка времени.

Хотя точнее было бы ее назвать зацикливанием времени, повторением одного и того же эпизода, выпадением из раз и навсегда заведенного порядка вещей, когда на смену одному событию приходит другое. И тогда ожидание становится единственной возможностью понять смысл этой смены цифр, происходящей по григорианскому летоисчислению, цифр, которые не слышат, не видят и не внемлют друг другу. Они молчат, полнейшим образом отлагая знаки, как до лжно отлагать попечение о мире, но не отвергать его.

После завершения съемки геодезисты благодарили Максимилиана Александровича, просили непременно показать им фотографию и, получив полнейшие заверения в том, что так оно и будет, возвращались к своему теодолиту.

Дома Волошин приступал к проявке пленки.

Для той надобности он уединялся в ванной комнате, расположенной на первом этаже дома рядом с кухней, составлял растворы проявителя и фиксажа, заправлял в пластмассовый бачок пленку, зажигал красную лампу, погружая тем самым неуютное кафельное пространство ванной комнаты в переливающийся бордовыми, пурпурными, малиновыми сполохами туман, включал проточную воду и приступал к священнодействию.

Но тут же, буквально сразу, в дверь ванной комнаты начинала стучать его матушка Елена Оттобальдовна и просить сына сейчас же выключить кран, потому что режим экономии воды никто не отменял. Она так и говорила:

– Макс, немедленно выключи воду, нам нечем будет вымыть руки перед ужином, режим экономии воды никто не отменял!

– Сейчас, мама, сейчас, – сдавленно звучало в ответ.

– Не сейчас, а сейчас же! Я не уйду, пока ты не сделаешь это, – голос Елены Оттобальдовны становился стальным, именно так она всякий раз разговаривала со своим великовозрастным сыном, когда предъявляла ему тот или иной ультиматум. Например: «Я не уйду из мастерской, пока ты не закончишь свой автопортрет». Или: «Я не перестану исполнять четвертый прелюд Шопена, пока ты окончательно не выяснишь свои отношения с Марго». И наконец: «Макс, я требую от тебя объяснений по поводу твоих новых друзей, которыми наводнен мой дом, в противном случае я утоплюсь».

И Максимилиану Александровичу ничего не оставалось, как выключать воду, одновременно раскручивая намотанную на спираль пленку внутри проявочного бачка.

– Мама, я выключил воду! Но она мне понадобится для «стоп-ванны» и для промывания пленки.

– Ничего не хочу слышать! – Елена Оттобальдовна заходила на кухню и наливала себе стакан холодного, заваренного на горных травах чая, – я вообще, как тебе известно, не приветствую это твое новое увлечение. Ты художник и поэт! Не забывай об этом!

– Я не забываю, мама, – Волошин смотрел на песочные часы, которые показывали, что время завершения проявочного процесса приближается.

На целлулоиде проступали лица неизвестных людей, морды животных, разбеленные при контрастном освещении киловые холмы, конфигурации плотных грозовых облаков, которые получаются подобным образом при использовании оттененного фильтра, песчаные, повторявшие орнамент ветра дюны.

Дюны двигались.

Песок высыпался из песочных часов, и Максимилиану Александровичу ничего не оставалось, как, давясь от гадливого чувства презрения к самому себе, страха, смущения ли, пробираться к рукомойнику, медленно откручивать вентиль и подставлять под слабую, вихляющуюся струйку воды бачок с пленкой. Он надеялся, что матушка не услышит шума столь слабого напора воды, но предательство старых, давно проржавевших труб было неизбежным и предсказуемым. Внутри дома тут же происходило рождение звуков, отдаленно напоминавших гудение ветра в распадках городища Тепсень, что располагалось у самого подножия хребта Сюрю-Кая.

Максимилиан Александрович закрывал глаза в ожидании громогласного – «Я же просила тебя!» Но ничего не происходило. Значит, Елена Оттобальдовна действительно думала, что нынче очень ветрено и следует закрыть окна на втором этаже, дабы не выбило стекла. Она поднималась по деревянной, украшенной резным этрусским орнаментом, также называемым «колесом жизни», лестнице в мастерскую и, к своему удивлению, обнаруживала, что окна здесь закрыты. Однако гул неизвестной природы нарастал, переливался перламутром, медленно, но верно заполнял все пространство дома, сложенного из ракушечника и необожженного кирпича – адоба.

Впрочем, понимание того, что Макс все-таки обманул ее, все-таки открыл кран и пустил воду, которая теперь гудит в старых чугунных сочленениях, наступало, приходило постепенно и лавинообразно, отчего мутилось сознание. И тут же тошнота подступала к самому ее горлу, а в глазах плыли бордовые круги, столь напоминавшие аккуратно нарезанные ломти разваренной свеклы.

Максимилиан Александрович успевал закрыть кран, вылить воду из бачка и заправить его фиксажем ровно до того момента, когда из-под двери начинали доноситься всхлипывания Елены Оттобальдовны. Мысль о том, что он довел матушку до слез, погружала Волошина в полнейшее оцепенение, потому что всякий раз, встречая завернутых в войлочные бурки плакальщиц в Феодосии, на Енишарских горах ли, он сам был готов разрыдаться от той жалости, которую испытывал к этим слабогрудым, едва живым существам, вынужденным зарабатывать себе на жизнь исполнением погребальных канцон.

К ужину Елена Оттобальдовна, разумеется, уже не выходила и через дверь сообщала прислуге, что не намерена общаться с сыном-лгуном и обманщиком до тех пор, пока он не придет и не извинится перед ней. А до тех пор она будет исполнять четвертый прелюд Шопена или «Фантазию» Ницше и плакать, потому что нет ничего страшнее неблагодарности родного сына, которому она отдала все.

Елена Оттобальдовна требовала от прислуги повторить ее сообщение в точности несколько раз, чтобы полностью увериться в том, что до Макса ее ультиматум будет донесен дословно. Затем она садилась за фортепьяно, и дом погружался в звучащие столбцы сумеречной шумерской клинописи, расчисленные периоды заглавных буквиц, цифровые коды в виде периодически повторяющихся матриц, иероглифы египетского письма периода Древнего царства.

Это была музыка, которую Максимилиан Александрович слышал каждый день на протяжении многих лет, и каждый день он принуждал себя к наслаждению этими раз и навсегда заученными пассажами, вымучивал из себя любовь, искренне веря при этом, что именно так любовь и может зародиться в сердце.

Она должна быть вымучена!

Думал, что зерна, брошенные на каменистое русло горного потока Когайонон, что вытекал с северной оконечности Карадага, погибнут, а зерна, упавшие в топкую низменность в предгорьях Кучук Янышара, взойдут и принесут плоды.

Чувство будет крепнуть, нарастать, даже переходить в обожание, граничащее с истерикой, будет вызывать слезы, прерывистое, сдавленное дыхание, какое бывает при восхождении на Святую гору.

На Святой горе живут:

Святой Акакий,

Святая Варвара,

Святой Вит,

Святой Власий Севастийский,