Покоритель орнамента - Максим Гуреев

Вспомнил, что неоднократно бывал в этих краях и даже заходил в полуподвальную забегаловку, где торговали беляшами и кофейным напитком. Сидел на подоконнике, запихивал в рот горячие сдобные комья, запивал их кипятком, слушал висевшее над раздачей радио, из недр которого оловянным голосом вещал диктор.

Воображал, разумеется, себе этого диктора, который, судя по заунывным интонациям, никогда не улыбался, истязал меня своей сверлящей дикцией. Мне же ничего не оставалось делать, как затыкать уши и бессмысленно разглядывать его напомаженные губы, хлопья пудры, узкие арийские скулы, а еще – подслеповатую лампу дневного света, прилавок, обитый линолеумом, пластмассовые, обкусанные по краям подносы, дремлющую на табуретке тетку-кассира и ее мохнатые щеки, выставленного в соседнем окне тетерева по прозвищу Берендей, пустой стакан из-под кофейного напитка, на стенках которого в форме гипсовой лепнины затвердели сахарные разводы, титан с кипятком, так напоминавший чан со святой водой.

Я вышел из забегаловки на Каланчевку, подождал, пока проедут поливальные машины, и пошел в сторону Красных Ворот.

А ведь тогда, в Оптиной пустыни, одержимый мальчик сначала катался по полу, извивался подобно змею, хватал паломниц за волосы, даже кусал пытавшихся прикоснуться к нему, переворачивался на живот, но в конце концов уползал по-пластунски под чан со святой водой.

Прятался там.

Таился до поры.

Был совершенно уверен в том, что здесь его никто не найдет, наливал себе из титана кипяток и пил его, обжигаясь, давясь, на глазах его выступали слезы, надеялся, что таким образом может произойти чудо и он исцелится. Однако чуда не происходило. При помощи швабры его все-таки вытаскивали из-под чана со святой водой, связывали и выносили вон из храма.

В ночь с 18 на 19 августа 1820 года Александр Пушкин, вый дя на палубу брига «Мингрелия», на котором он совершал путешествие из Феодосии в Гурзуф, в свете луны увидел выступавшие из воды каменные ворота, известные в этих краях как Золотые ворота потухшего вулкана Карадаг. Мрачные очертания звероподобного вулкана, что нависал над палубой, повергли Александра Сергеевича в смятение.

Резкий отток крови от головы.

Внезапное остывание конечностей, приводящее порой даже и к судорогам.

Сухой истерический кашель.

Мучительный страх быть обнаруженным именно в такие минуты полнейшего помутнения рассудка.

Беспомощная попытка бегства от самого себя путем закрывания ладонями лица.

И, как следствие, погружение в рукотворную темноту, что по своей сути ничем не отличается от кромешной темноты крымской ночи, внутри которой можно совершенно обмануться и уснуть с открытыми глазами.

Это есть сон с открытыми глазами, или лагофтальм, именуемый также «заячий глаз».

Тремор век, приводящий к ритмическим вспышкам, нарушению бинокулярного зрения и скачкам изображения.

Витраж из цветных слайдов, которые лучше рассматривать на просвет.

Быстро сменяющие друг друга видения, как рисунки, процарапанные на целлулоиде, и оттого почти совсем нечитаемые, но лишь имеющие косвенное отношение к происходящему. Так, кстати, довольно часто бывает при наблюдении разрозненных сновидений, когда лишь некое подспудное знание, вернее сказать, осознание того, что все это совершается лишь в воображении, а не на самом деле, позволяет выстроить более или менее связное повествование.

Итак, поэту помыслилось, что это и есть обитель начало-злобного демона, которого много позже именно на фоне Золотых ворот он и нарисовал на полях черновика к первой главе «Евгения Онегина».

Однако тут же Александр Сергеевич закашлялся и попросил подать ему воды.

Смятение отступило.

Впоследствии же Пушкин не раз мысленно собеседовал с этим образом, столь неожиданно явившимся ему августовской ночью 1820 года. Находил это общение по-фаустовски вдохновляющим, но одновременно изнурительным и доводящим до смертельной усталости.

Муки.

Впервые в Коктебель мы приехали в 1974 году и поселились на улице Десантников, в доме бабы Ули, что располагался на задах столовой «Левада».

Каждое утро здесь начиналось с запуска холодильной установки, которую в целях экономии электричества отключали на ночь. Весь дом тут же и просыпался, потому что спать при таком грохоте не представлялось никакой возможности. Впрочем, мой отец утверждал, что это хорошо и даже полезно в своем роде, потому что чем раньше окажешься на море, тем больше вероятность того, что тебе удастся занять место у самой воды.

Тогда мы ходили на общий пляж, где по утрам довольно часто заставали сторожа со спасательной станции по фамилии Карадагов.

Карадагов снимал с себя нейлоновые тренировочные штаны, вытянутые на коленях, завязывал каждую брючину внизу специально для того припасенной бечевкой и приступал к сбору бутылок, складывая их в свои тренировочные штаны. Он неспешно брел по полупустому пляжу, что-то бормотал себе под нос, может быть, даже и пел, раскачивался из стороны в сторону, а еще улыбался медленно выплывавшему из-за гряды Кучук Янышар красному солнцу.

Сколько раз он встречал рассвет здесь – на полупустом каменистом пляже? Сотни раз!

Тысячи раз!

Но почему-то никогда он не переставал удивляться этому красному солнцу, выверенному перемещению теней вдоль киловых гор, выползающим на прибой кособоким крабам, а также полнейшему отсутствию движения воздушной среды.

Да, ему было все знакомо. Вполне возможно, что он даже выучил этот орнамент наизусть, запомнил до мелочей все самые неприметные для непосвященного детали, например, выложенную галькой на песке надпись: «Сердце мудрых – в доме плача, а сердце глупых – в доме веселия». Однако всякий раз он с волнением обнаруживал в навсегда заведенном порядке изменения, столь же неприметные, сколь и неизбежные.

Посвященный.

Был посвященным.

Я заплывал далеко от берега и тоже чувствовал себя посвященным.

Переворачивался на спину и смотрел в небо, а красное солнце входило в толщу воды, образовывая вертикальные, извивающиеся водорослями сполохи. Их мерцающее сияние еще долго угасало в глубине.

Когда же работа по сбору бутылок была закончена и штаны уже сами могли стоять, будучи прислоненными к выкрашенной синей масляной краской металлической стене раздевалки, Карадагов присаживался рядом и закуривал, приветствовал редких в этот час отдыхающих.

Затем он взваливал свои здоровенные штаны себе на плечи и так брел к автостанции сдавать собранную на пляже стеклотару.

Я сейчас думаю о том, что сюжет с собиранием бутылок в штаны, именно в штаны, а не в мешок, к примеру, или в ящик, уже был в моем повествовании. Тогда это происходило в Евпатории. Стало быть, повторяющееся событие в полной мере могло быть логической закономерностью, смысловым орнаментом, потому как в первом случае, скорее всего, оно не было исчерпано без остатка и требовало логического продолжения, увлекая за собой цепь очередных и неизбежных событий.