Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева

другого приму цветы. Я так люблю ромашки. Крупные. Полевые. Когда я училась в институте, мне всегда в день рождения ромашки дарили.

«Зачем я с ней так грубо. Надо было ничего не говорить. Не принес бы — и все».

— Оказывается, Сайпудин поднялся на самую вершину горы. Ой, какие же это были ромашки! Я таких и не видела. Целых две недели стояли, честное слово.

— Значит, Сайпудин тебе их носит, — и глаза его так сверкнули, что, не будь Муслимат современной девушкой, окончившей институт в самом большом городе Москве, она бы, пожалуй, от испуга упала замертво.

Но Муслимат не так-то легко было сразить.

— Должен же кто-то, раз ты не хочешь, — сказала она ласково.

Абдуладиз вспомнил, что он мужчина, что носит на голове папаху горца и что наконец пришел сюда с твердым намерением постоять за свою мужскую честь. И потому он решительно направился к двери. Но в дверях столкнулся с Сайпудином.

«Уйти или остаться? Уйти или остаться? Если я уйду, он еще, чего доброго, подумает, что я струсил. Если останусь, она решит, что я ревную, Так как же? Уйти или остаться?»

И он остался.

— Муслимат, дай мне стихи Тютчева, — попросил Сайпудин и стал справляться о какой-то читательской конференции.

А Абдуладиз стоял и думал, что бы ему такое взять, чтобы переплюнуть Сайпудина. И никак не мог придумать.

Муслимат между тем прошла к стеллажам. Сайпудин, сказав: «Дай, я сам достану», — пошел за ней.

«Ишь ты, сам достанет. Он, видите ли, здесь, как дома».

У Абдуладиза опять комок подступил к горлу, и опять, как колючку, он с трудом проглотил его.

— Муслимат, — продолжал как ни в чем не бывало Сайпудин, — какие я видел вчера ромашки, целое ромашковое поле, возле мельницы.

«Сейчас он, чего доброго, уйдет и не увидит, какие я беру книги. А я возьму такие, какие ему и во сне не снились». И Абдуладиз мучительно пытался вспомнить, какие самые толстые и внушительные книги он видел на стеллажах.

Так он рылся в своей памяти, не слишком обремененной знаниями, и наконец просиял.

— «Дума и быль», — торжественно выпалил он, — и еще, еще… «Де-ка-ме-рон». — «Черт возьми. Даже вспотел».

— «Былое и думы», — поправила Муслимат и покраснела.

«Ого. Наконец-то я смутил тебя». И он гордой походкой направился к стеллажам, при этом кинув убийственный взгляд на растерявшегося Сайпудина.

Как заряженное ружье, которое — чуть тронь — огласит громом окрестность, встал перед Муслимат Абдуладиз.

— На сколько дней записать? — спросила девушка.

— А почему ты у этого жирафа не спрашивала, а у меня спрашиваешь? — Сайпудин еще в школе получил это прозвище за свой длинный рост.

— Сравнил! Он лишней минуты не задержит. И вообще, что ты за ним тянешься? Он почти всю классику перечитал. А тебе надо начинать с «Мойдодыра», а не с «Декамерона».

— Значит, я, по-твоему, осел? — крикнул Абдуладиз в бешенстве.

— Этого я не сказала. Что ж, читай на здоровье. — Она скрылась за стеллажами.

Абдуладиз вышел, громко хлопнув дверью.

Прижимая к груди книги, он шел по улице, погруженный в свои невеселые думы, и не заметил, как столкнулся с председателем колхоза Мурадом. От неожиданности он выронил книги.

— Осторожно, дорогой. Книги не бухгалтерские счеты. Смотри, испачкаешь, попадет тебе от Муслимат. Неужели ты взялся за чтение? Подумать только, как она на тебя повлияла!

«Насмехается! Уже все знают…»

— Почему? Что я, без нее читать не умел? Просто раньше некогда было: то месячный отчет, то годовой.

— Можно подумать, что ты с утра до вечера отчетами занимаешься. — Мурад стряхнул с книг пыль и пошел дальше.

А Абдуладиз в конторе положил на свой бухгалтерский стол книги и раскрыл «Былое и думы».

— Ты что, уже с книгами? Никак, в институт собрался на заочное, теперь это модно, — хитро взглянул на него старый счетовод колхоза Хирач.

— Что мне, почитать нельзя, что ли?! — огрызнулся Абдуладиз.

— Можно. Даже нужно. В наше время да быть невеждой… — И Хирач застучал своими счетами.

«Вот, читай тут под эту музыку!» Абдуладиз был раздражен. Книга не увлекала его. Все его мысли были сосредоточены на Сайпудине. Вечно он вставал ему поперек дороги. Чтобы понять это, надо все знать с начала.

…Абдуладиз! Седьмой ребенок в семье, где уже было шесть девочек. Седьмой ребенок, но первый сын. Его появление разбудило аул среди ночи громкими выстрелами. Но разве кто-нибудь станет беречь свой сон и покой, если в соседнем доме такая радость. Сразу же, в ответ на выстрелы, один за другим вспыхнул свет в окнах. Мужчины еще не знали, за что им хвататься, за ручку пандура или за рукоять кинжала.

Но маленький аул тем и хорош, что не надо ждать, пока радио или газета донесут до тебя ту или иную весть.

Кто-то уже поднялся на крышу, конечно, это была женщина, — и голос ее громом разбился о скалы, разрывая в клочья ночную тишину: «Слушайте, слушайте! Я доношу до ваших ушей радостную весть. Такую же радостную, как если бы шесть лет шла война и вдруг вы бы услышали, что она кончилась. В доме Аминтады родился сын. Брат шестерым сестрам, единственный сын у матери. Подпорка под крышу и спинка стула для отца. Вот какую весть я вам принесла. Это такая же чистая правда, как то, что гора стоит перед нашим аулом. Пусть всегда будет мед у меня во рту. Это говорю я, Сапинат!»

На зов сбежался весь аул. Не счесть всех пожеланий и тостов, что были произнесены в честь новорожденного. Двенадцать платков враз склонялись над его колыбелью: мать, две бабушки, шесть сестер и три тетки.

Стоило ребенку пошевелиться в колыбели, как все двенадцать прибегали и выдыхали, словно один рот: «Весеннее солнце среди зимнего неба! Долгожданный цветок души!» Его качали, согревали в ладонях его ноги, боялись дышать на него.

Двенадцать женщин купали его. Двадцать четыре руки пеленали его. Из двенадцати пар глаз лилась на него беспредельная любовь.

Когда пришла пора учиться, двенадцать женщин проводили его в школу.

У родника, в поле, на мельнице только и слышалось: «Наш Абдуладиз сказал… Наш Абдуладиз сделал…»

И мальчик очень скоро понял, что он долгожданный цветок, что он солнце среди ясного дня. А солнцу нужен особый почет. Это естественно и понятно, как то, что весной тает снег, бегут ручьи и луга покрываются зеленью. А зимой — снегом. Нерушимы законы природы — нерушима власть единственного сына над своими близкими. И потому в доме то и дело слышались его окрики да приказания: «Баба, я хочу пить»,