Детство Понтия Пилата. Трудный вторник - Юрий Вяземский

Я попытался что-то сказать в ответ. Но Лусена зажала мне рот рукой и жарким шепотом дохнула мне в ухо:

«Молчи! А то боги услышат и рассердятся!»

Одно я знаю наверняка – отец мой, Марк Понтий Пилат, был истинным римлянином, доблестным солдатом, прекрасным командиром и умер как герой! Хотя еще года два я не верил в его гибель и ждал, что он вот-вот вернется и найдет нас…

Перикл?… Да, да, я звал тебя… Подготовь алтарь для жертвоприношения… Вино? Не надо вина… Просто разожги очаг и приготовь ладан и священную муку… Нет, нет! Флейтиста тоже не надо… Всё! Ступай…

IV. Весь октябрь месяц мы прожили в лагере для спасшихся. А вскоре после ноябрьских календ по приказу Луция Аспрены нас выстроили на лагерной площади возле трибунала и зачитали постановление сената, по которому всех уцелевших воинов Семнадцатого, Восемнадцатого и Девятнадцатого легионов объявляли трусами и предателями отечества, лишали воинских званий и принадлежности к высшим сословиям, а также запрещали проживать на территории Италии и «полномочных римских провинций» – так было сформулировано в постановлении.

Рассказывали, что божественный Август был тогда в ярости. Получив известие о разгроме в Тевтобургском лесу, он чуть ли не бился головой о стену и в гневе восклицал: «Вар! Верни мне! Немедленно верни! Публий Квинтилий Вар! Я требую, верни мне мои легионы!» Рассказывали также, что, придя в себя и успокоившись, великий Цезарь вспомнил, как после битвы при Каннах проштрафившиеся легионы были высланы в Сицилию и пробыли там много лет до тех пор, пока Ганнибала не изгнали из Италии. «Так же и с этими трусами и подлецами поступим», – решил принцепс и велел сенату подготовить и принять соответствующее постановление.

До этого постановления к нам бережно и сочувственно относились в Старом Лагере, кормили и поили за счет военной казны. Теперь же предписали в течение суток освободить бараки и покинуть территорию зимовки.

«Когда разбит был Вар, фортуна унизила многих блестящих по рождению: одних она сделала пастухами, других – сторожами при хижинах». – Помнишь эти слова, Луций? Ты их произнес, мой мудрый Сенека, когда однажды в Риме мы беседовали с тобой об изменчивости Фортуны… Да, многие из уцелевших, из которых, как ты понимаешь, далеко не все были трусами и предателями, действительно стали в скором времени пастухами и сторожами.

Но куда было деться одинокой женщине с двенадцатилетним заикой мальчишкой? Какое стадо ей можно было доверить и какую хижину поручить охранять? И разве эта женщина, любящая и преданная жена, нежная и заботливая мачеха, чудом выжившая и спасшая от смерти или от рабства своего пасынка, будущего квестора, эдила, претора и римского префекта в Иудее, – разве заслужила она?!

Впрочем, оставим эти горестные восклицания начинающим ораторам…

Помню, что, выслушав сенатское постановление, Лусена словно окаменела или одеревенела – с ней это стало случаться после Фанской котловины. Ее оцепенение длилось не менее получаса, так что люди уже разошлись с лагерной площади, а она всё стояла, глядя на трибунал, точно статуя с инкрустированными глазами. И когда к ней подошел какой-то центурион и, тронув за плечо, спросил: «Ты что, женщина? Кого ты ждешь? Сюда больше никто не выйдет», – Лусена его будто не заметила, ни бровью не повела, ни рукой не пошевелила. И, тяжко вздохнув, центурион отошел от нас, бормоча себе под нос неразборчивые проклятия то ли людям, то ли богам.

И лишь спустя некоторое время, без всякой внешней причины, Лусена снова вернулась к жизни, как бы стряхнула с себя оцепенение и, нежно и виновато на меня глянув, тихо, но решительно произнесла:

«Так. Понятно. Пойдем искать твоих родственников. Сначала в Лугдун. Потому что Лугдун ближе».

V. Позволь мне не описывать наш путь из Старого Лагеря в Лугдун. Скажу лишь, что мы целый месяц добирались под промозглыми ноябрьскими галльскими дождями и что Лусена, если не находили на нее состояния одервенения (кажется, любимые тобой греки называют эти приступы каталепсией), – Лусена, как оказалось, умела быстро и легко договариваться с людьми, особенно с офицерами и со странствующими торговцами и возницами. При этом кольца, которые украшали ее руки, исчезали одно за другим.

VI. Лугдун я тоже не стану описывать, ибо он до сих пор вызывает во мне неприятные чувства.

В Лугдуне мы провели всего один день.

Ты помнишь, в Лугдуне жили мои дальние родственники из ветви Тита Гиртулея (см. 7.VI), а именно Публий Понтий Гетул и Юний Понтий Арак.

Так вот, начали мы с Публия Понтия Гетула и несколько часов провели возле дверей его дома. Люди входили и выходили, а нас привратник не впустил даже в прихожую, и мы стояли на улице. При этом Лусена не пребывала в оцепенении, несколько раз подходила и спрашивала привратника: «Ты сообщил о нас хозяину?», а тот отвечал: «Стойте, где стоите. Придет время – доложат о вас». Но по лицу привратника видно было, что он сообщил о нас, едва мы постучались в наружную дверь и едва Лусена объявила, кто мы такие, но ему, привратнику, было строго наказано не пускать нас на порог.

Два или три часа так стояли. Потом Лусена, в очередной раз постучавшись в запертую дверь и вызвав привратника, сказала ему: «Передай хозяину, что через десять лет он будет так же стоять у порога нашего дома и с ним так же поступят, как он с нами сейчас подло ведет себя».

(Забегая вперед, вспомню и скажу тебе, Луций, что в своем предсказании Лусена дважды ошиблась. Во-первых, Публий Понтий Гетул постучался в дверь моего римского дома не через десять, а…дай-ка сосчитать…через шестнадцать лет после этого случая. А во-вторых, когда он пришел ко мне, Лусены со мной не было. Но в том, что он явился ко мне просителем, что я заставил его ждать на улице, а потом велел рабам прогнать его от входной двери, – в этом Лусена не ошиблась.)

А тогда, в Лугдуне, бритый, высокий и широкоплечий привратник – то ли северный белг, то ли какой-то германец – чуть ли не с опаской покосился на маленькую и хрупкую Лусену и виновато ответил: «Хозяину я передам. Но ты, женщина, на меня не держи зла. Я ведь – раб и человек подневольный».

Мы прошли через форум в южную часть города и остановились у дома второго Гиртулея – Юния Понтия Арака.

Там нас, похоже, уже ожидали. Ибо, едва Лусена взяла молоток и собиралась ударить им по металлической обшивке, дверь распахнулась и из нее на улицу вышел не привратник, а номенклатор, усатый пожилой галл, – я помню, с глазами, глядевшими, как у коршуна, зорко и остро. Он даже не спросил нас о том, кто мы такие, а сразу объявил:

«Послушай, как там тебя, не знаю и знать не хочу. Ступай со своим выродком прочь из римского города. Никто тебя здесь не примет. А станете докучать людям и безобразничать – позову стражников».

Лусена, я помню, тихо и грустно посмотрела ему в лицо и сказала задумчиво:

«Мы сейчас уйдем. А ты, старик, следи за своими глазами. Скоро они у тебя помутнеют. Потом появится резь…»

«Погоди, – прервал ее номенклатор. – Сейчас спущу на тебя собаку».