Джинсы мертвых торчков - Ирвин Уэлш

– Прикольно видеть тибя обратно в Лите, Саймин, – говорит она.

Хоть убей не помню, как Велотренажершу зовут, но припоминаю, что был единственным на этом товарняке с гнусными проходимцами, кто относился к ней с у-ва-же-ни-ем.

– Привет, красотка, – говорю заместо кликухи и чмокаю ее в щеку.

– Шиза тут, да ж? – задвигает она высоким визгливым голосом.

Клянусь, аромат протухшей молофьи изо всех хворых хуев, что она пересосала, врывается в меня космической силой, обустраиваясь в каком-то ветхом комоде моей души. Но хоть у меня абсолютно ноль желания ей вдуть, я очень рад ее видеть – выигрыш этого Кубка обостряет любые переживания – и пишу эсэмэску Рентону:

«Как Ибица? Велотренажерша на блядках на Уок! Привет из прошлого! Хотя и не из твоего, брателло!!»

Смотрю на ее компашку: числится ли кто из них в пиздокартотеке? Но она излучает до боли знакомую нездоровую нужду, как жертвы чернобыльской аварии радиацию, так что приходится съябывать. Когда ее отвлекает банальное вторжение еще одного тусовщика, я пользуюсь возможностью, чтобы пропустить маркер и обратиться к девице со смазливым овальным личиком, которая, походу, держится особняком. Хотя она явно с пузом, но в дымину бухая, и на ней несуразно облегающее сексуальное мини-платье. Чтобы показаться в таком виде, надо быть чокнутой рейвершей.

– Платье у тебя идеальное. Почти нифига не скрывает и все же привлекает массу внимания. Козырная комбинация.

– Сегодня особенный день, – говорит она, ловит мой взгляд и широко улыбается во весь рот.

У меня аж в мудях щемит.

– Ты ездила?

– Не-а, так билет и не купила.

– Пичалька. Великий выходной.

– Я думаю. – Она опять улыбается, обезоруживая охрану моего либидо ослепительными белыми зубами и цепкими темными глазищами. – По телику смотрела.

– Знаешь, именно это я б щас с удовольствием и сделал – просто почилил с парой банок пива и пересмотрел по ящику. Толпы уже в печенках сидят, – заявляю, окидывая взглядом бедлам и избегая голодных глаз Велотренажерши.

Она косится на свой арбуз:

– Угу. Я б тоже.

– Я бы тебя к себе пригласил, но я в Лондоне живу. Приехал на игру и с родней повидаться.

– Пошли ко мне, если хошь, я как раз на Хэлмайерс-стрит. – Она тычет в сторону Уок. – У миня пивас есть, ну и вся игра на ютьюбе выложена. Могу на телик вывести.

Киваю на ее арбуз:

– А кавалер твой кипишевать не будет?

– Кто сказал, что у миня есть кавалер?

– Ну сам же он бы туда не залез, – лыблюсь.

– Мог бы с таким же успехом, – говорит она, пожимая плечами. – Случайно на Магалуфе залетела.

В общем, линяем с тусовки Велотренажерши и проскальзываем сквозь толчею обратно к ней на хату. Поначалу она не дает, хотя, если бы Джимми Дайсон скопировал ее сосущую силу в своем следующем изобретении, пиздюк сколотил бы, нахуй, второе состояние. Смотрим первый гол Стоукси, потом перематываем до последних десяти минут эйфории. Глажу ее по животу, но останавливаюсь, вспомнив свои слова, когда мой старик точно так же восхищался арбузом Аманды, моей бывшей, пока она носила Бена. Я сказал пиздюку, чёбы хоть имел совесть дождаться, пока лялька родится, а потом уж начинал ее, нахуй, чпокать.

Тем не менее мы сосемся в честь праздника, она наконец размякает, и мы рулим в спальню. Она раскорячивается спереди на кровати, и я дрючу ее с тыла. Не пялил таких неслабо беременных чикуль после своей бывшей половины и должен признаться, что кайфую от новизны. В самих формах есть что-то гротескно красивое. Потом мы вырубаемся, и я рад перекемарить, но резко очухиваюсь, как бывает, когда из тебя залпом выходит целая выпитая батарея бухла и ты вдруг ни в одному глазу. Она лежит на боку, а я продираю глаза и оставляю записку, слегка парясь, что так и не узнал ее имя. В смысле, она говорила, но я же был весь на эмоциях.

Железно стóит еще раз запердолить, после того как отстреляется. Ну и потенциальная сотрудница эдинбургских «Коллег», если ляльку на свою мать скинет.

Как на грех, она вдруг просыпается. Садится в постели.

– Приветики… уходишь?

– Было классно, реально круто, что познакомились, – говорю, опускаясь на кровать, беру ее за руку и нежно глажу, глядя в глаза.

– Я тебя еще увижу?

– Нет. Больше ты меня никогда не увидишь, – говорю ей грустно и честно. – Но это к лучшему.

Она плачет, потом извиняется:

– Прости… просто ты был таким милым… моя жизнь котится в полную жопу. Пришлось с работы уйти. Хазэ, чё делать. – Она смотрит на свой арбуз.

Приподнимаю ее подбородок и ласково целую в губы. Моя рука лежит на ее раздутом животе. Смотрю в ее влажные глаза и сам пускаю слезу, перебирая в памяти детские обиды.

– Проблемы первого мира. Ты красивая женщина, ты прорвешься сквозь эту черную полосу и сойдешь с той пугающей дороги, на которую встала. Тебя кто-то полюбит, ведь ты такой человек, что излучаешь любовь. Обо мне ты скоро забудешь, или я останусь лишь приятным, но смутным воспоминанием.

Она дрожит у меня в объятьях, и по ее лицу текут слезы.

– Угу… ну, может быть, – бормочет она.

– Слезы – это прекрасные, сверкающие бриллианты женской души, – говорю ей. – Мужчины должны больше плакать, я никогда в жизни не плачу, – вру. – Но хорошо поплакать вместе. – И слезы выступают у меня как по заказу: зернистые и густые, вперемешку с кокаиновыми соплями. Встаю и вытираю их. – Такого со мной никогда не бывает… Мне пора, – говорю ей.

– Но… это… я подумала, мы совершили какую-то…

– Тсс… все хорошо, – воркую, набрасывая куртку, и вышагиваю из комнаты, а она заходится в громких рыданьях.

Линяю с флэта упругим шагом и соскакиваю вниз по лестнице, довольный собственной работой. Запоминающийся вход – кто бы спорил, но лучше обеспечить эмоциональный выход, который перешибает другого надвое убийственным чувством утраты. Вот тогда-то они и хотят еще.

Остается идти пешком сквозь бедлам к Медоубэнку, потом нахожу такси и возвращаюсь к Карлотте и Юэну. Снова заваливаюсь на боковую около шести утра в понедельник, но, не в силах заснуть, дважды пересматриваю всю игру. Один раз по Би-би-си, второй – по «Скай», последний куда лучше. На канале британского империалистического государства дофига влажноглазых юнионистов, блеющих без малейшего закоса под беспристрастность, потому как избранный ими клуб был сурово отмудохан. Звоню двум телкам в Эдинбурге, одна из них Джилл, и трем в Лондоне, чтобы сказать, что без ума от них и нам нужно поговорить о своих чувствах друг к другу. Шерстю непрерывный поток фоток на тиндере, снова и снова пересматривая дубль Стоукси и победный гол капитана сэра Дэвида Грея. Самый цимес во всем этом – то, что гунны разобиделись и не вышли за своими лузерскими медалями и не давали никаких интервью. Это означает, что репортаж конкретно хибзовский: наша чистейшая радость не омрачается нежелательным, хотя, наверное, и уморительным вторжением кисляев. Ведущие и комментаторы этого просто не догоняют: всякий раз, когда слышу, как они злобным, ехидным, кумушкиным тоном применяют слово «окосевшие» к выбегающим на поле болельщикам, я просто чувствую, как все это событие в разы вырастает в значении. Это победа для целого класса, всего Лита, Банановых квартир, итало-шотландцев. Я говорю это, потому что считаю «Хибзов» по сути итальянской, а не ирландской командой. Может, Hibernia и означает Ирландия, но означает ведь на латыни. В общем, реальная история клуба предшествует не только Шотландии, но и Ирландии.