Джинсы мертвых торчков - Ирвин Уэлш

– В Берлине он нам помог.

– Но от этого вы же не стали не разлей вода.

Майки потерянно смотрит на Больного. Нельзя взять назад слова, которые твердил годами. От этого выглядишь еще слабее, чем когда впервые их брякнул.

– Он ебаный стукач и тырит у своих же.

Больной зовет официанта и на этот раз заказывает себе водку с тоником, как и Майки.

– А если я тебе скажу, что знаю, как нагнуть Рентона и завоевать расположение Бегби? – мурлычет он. – До такой степени, что ты добьешься большего уважения у Сайма и снова будешь в шоколаде. Займешь свое место и станешь настоящим полноправным партнером. Что скажешь?

Майки жадно слушает. Конечно, он никогда не станет полноправным партнером Сайма, но Больной знает, что амбиции Майки всегда будут упрямо допускать такую возможность.

– И чё ты предлагаешь?

Больной старается не выказывать отвращения к кислому запаху у Майки изо рта. Словно тот прополоскал горло менструальной кровью. Он задается праздным вопросом, любит ли Майки лизать пелотки, занимается ли он куни во время «этих дел» и чистит ли потом зубы.

– Возможно, Рентон обнаружит, что произведение Бегби стоит больше, чем он рассчитывал, особенно если какая-нибудь пизда надбавит против него цену. А Рентон в натуре хочет его купить и, значит, никому ни за что не уступит.

– Ну и…

– Ну и ты придешь и надбавишь, нахуй, цену. Распотрошишь мудака. Бегби наварит со всего этого деньжищ, а Рентон дофига переплатит и останется на полных голяках. И все благодаря некоему Майклу Джейкобу Форрестеру. – Он тычет в Майки. – Как только Сайм увидит, что ты, блядь, мужик и заодно со славным своей зловредностью Франко Бегби, он начнет обходиться с тобой чутка с большим у-ва-же-ни-ем. Просек фишку?

Майки медленно кивает:

– Но у миня ж нету бабок, чёбы за искусство выкладывать.

– Ты проиграешь аукцион Рентону.

– Угу, а если он задний ход даст и я выиграю?

– Я покрою, – говорит Больной, вспоминая о деньгах, которые отдал ему Рентон. – Но если ты остановишься на сумме, о которой мы условимся, этого не случится.

Майки поднимает бокал, отпивает. В этом есть резон. Или, возможно, нет. Но бесспорно одно (и Больной правильно рассуждает, что Майки совершенно не в силах перед этим устоять): Майкл Джейкоб Форрестер займет центральное место в предстоящей заварухе, о которой уголовный мир города будет говорить еще много лет.

Аукцион проходит внутри четырехколонного псевдоафинского храма, сложенного из серого камня и со стрельчатыми окнами, что нередко пользуются любовью в Новом городе Эдинбурга. Здание, считающееся одним из самых красивых аукционных залов Британии, прячется в лабиринте переулков между Восточным Новым городом и верхним концом Лит-уок.

Внутри – что-то среднее между старой церковью и театром. Сцена, в задней части которой находятся выставленные на торги предметы, а спереди – трибуна аукциониста, выступает центральным элементом перевернутой дуги, проходящей вдоль всего зала. Сцена высится над деревянным полом, который частично покрыт гигантским рубиновым узорчатым ковром, а на аккуратно выстроенных в ряд золотисто-красных стульях расселись человек пятьдесят. Над кулисами – балконы, поддерживаемые черными чугунными колоннами, и под ними сидят служащие, которые ведут протокол.

Помещение – средоточие галдежа и возни. Присутствуют несколько серьезных коллекционеров, о чем свидетельствуют приглушенные комментарии и почтительные взгляды. Воздух спертый и слегка испорченный, как будто стареющие произведения и прошлые коллекционеры оставили свой стойкий запах. Рядом с теми, кто одет с показной роскошью и ею пышет, сидят несколько бритоголовых фраеров, занимающих различное положение в местной бандитской иерархии. Джим Фрэнсис, художник, ранее известный как Фрэнк Бегби, стоит в дальнем углу со своим агентом Мартином Кросби, поглядывая на них с ласковым презрением.

– Пацаны! Пришли малехо позырить, скока бабла старой Франко на этом художестве подымает!

Мартин кивает, хотя насилу может разобрать лишь самую суть того, что говорит Джим. После возвращения в родное болото акцент его клиента заметно усилился. Мартин прилетел вчера из Лос-Анджелеса и вплоть до сегодняшнего дня божился, что никогда не страдал от джетлага.

Фрэнк Бегби не верит своим глазам, когда замечает Рентона, сидящего спереди. Франко спускается со сцены и тихонько садится рядом с ним:

– Чё ты тут забыл? Я думал, искусство тибя не колышет.

Рентон поворачивается к нему:

– А я подумал сделать нахальную заявочку на «Литских бошек».

Фрэнк Бегби ничего не говорит. Он встает и возвращается к Мартину, который разговаривает с Кеннетом Пэкстоном, директором лондонской галереи, куда Мартин уже пристроил Джима Фрэнсиса. Франко встревает в беседу, нисколько не заботясь об этикете:

– Кто тут самый крутой?

Мартин Кросби взглядом извиняется перед директором галереи, словно говоря: «Художники…» – но говорить предоставляет Пэкстону.

– Вон тот парень, Пол Страуд, – спокойно сообщает владелец галереи, показывая на лысого пышнобородого толстяка, потеющего в льняном костюме и обмахивающегося шляпой. – В смысле, он не коллекционер, а представитель и покупатель Себастьяна Вилльерса, а уж тот – медийная персона.

– Себ – крупный коллекционер работ Джима, – говорит Мартин Пэкстону, а заодно и художнику, словно напоминая. – Если он захочет «Литские головы», он их получит.

Фрэнк Бегби удивляется еще больше, когда замечает неподалеку Майки Форрестера. Франко переводит взгляд с Рентона на Майки: обоим, прямо скажем, не по себе, и Майки явно знает, что здесь Рентон, но не наоборот. «Чё за хуйня творится?»

Аукционист, худой мужчина в очках и с клиновидной бородкой, указывает на четыре головы, установленные на демонстрационной подставке:

– Первый лот нашего сегодняшнего аукциона – «Литские головы» признанного эдинбургского художника Джима Фрэнсиса.

В переднем ряду Марк Рентон сдерживает громкий хохот, исходящий откуда-то из самого нутра. Он поглядывает на группку фраеров, некоторых смутно узнает и обнаруживает, что в своем веселье не одинок. Рентон смотрит на голову Больного. Сходство слегка поймано, но взгляд слишком уж безмятежный. Он выгибает спину, чтобы посмотреть, не явился ли его старый дружок, несмотря на заверения в обратном: вряд ли Больной не поддастся тщеславию, ведь его скульптуру выставляют напоказ.

– Одна из них – автопортрет, – продолжает аукционист, – остальные три – изображения его друзей детства. Все отлиты из бронзы. Вместе они представляют собой один лот, и мне предписано начать торги с двадцати тысяч фунтов стерлингов.

Поднимается табличка. Это Пол Страуд, агент коллекционера Себастьяна Вилльерса.

– Двадцать тысяч. Я слышу двадцать пять?