Шесть дней - Сергей Николаевич Болдырев

поскорее поправляется. Григорьев решил ничего не говорить ему ни об аварии, ни о том, что строительство домны задерживается, — не расстраивать больного. Ковалев, наверное, сам спросит, как идут подготовительные работы к монтажу печи. Придется уйти от ответа, заговорить о том, что на заводе ждут Афанасия Федоровича, что без его знаний, опыта и производственной хватки сейчас не обойтись…

Но врачи попросили Григорьева вообще не касаться деловых вопросов, малейшее волнение могло быть губительным для больного. Если же он полежит еще некоторое время в полном покое, говорили врачи, он поправится сравнительно скоро и опять сможет вернуться к трудовой деятельности. Хотя лучше уйти ему на заслуженный отдых. Григорьев сказал, что хорошо бы еще годок отдать заводу, конечно, если позволит здоровье, и просил сделать все возможное для улучшения состояния Афанасия Федоровича.

Ковалев помещался в отдельной палате. Когда Григорьев вошел к нему, он лежал с закрытыми глазами. Крупное лицо, казалось, по-прежнему хранило силу, седые спутавшиеся волосы вились над широким шишковатым лбом. Но в чертах этого сильного лица поселилась усталость или болезненность, трудно было определить, и Григорьев внутренне сжался, напрягся. Сел подле кровати, осторожно прикоснулся к руке больного, лежавшей поверх одеяла. Теплом засветились глаза старика, он попытался приподняться, но Григорьев не дал, уговорил лежать спокойно. Знал бы старик, как трудно живется Светлане, так ли встретил?

Григорьев сказал, что только сейчас от Екатерины Ивановны, принялся рассказывать о Светлане, о дочерях, живших далеко от родительского дома. Беседу вели они неторопливо, вполголоса, хотя никого не было. Ковалев подоткнул подушку под спину, чтобы быть повыше, Григорьев на краешке стула наклонился к больному.

— Жду не дождусь, когда выйду отсюда, — заговорил Ковалев о том, что занимало его больше всего, — знаю, что нужен, понимаю, что неспроста вы приехали…

— Главное сейчас — спокойствие, Афанасий Федорович, а там видно будет… — мягко проговорил Григорьев.

— Знаю, знаю… Сам себя в руках держу, заставляю не волноваться понапрасну, режим строго соблюдаю. Вот забрал себя в кулак, — Ковалев крепко сжал короткие пальцы, — и не даю волю вспоминать, что было на заводе… Иной раз о Светочке думаю, о вашей жизни… Чувствую, как с каждым днем силы прибавляются. Теперь дело на поправку пойдет. Не беспокойтесь, я себя знаю: о чем можно думать, а чего к сердцу подпускать до времени нельзя. Выйду из больницы, вот тогда разберемся с логиновскими делами. А сейчас — все, молчок! Как говорится: «Стоп!» Спасибо, что старика уважили, пришли. За то вам крепко руку пожму на прощание. И у вас времени мало, и сам режим должен соблюдать.

Они обменялись рукопожатием, Григорьев почувствовал силу в руке Афанасия Федоровича, собрался встать.

И в этот момент по взгляду Афанасия Федоровича, вдруг устремившемуся в сторону двери, Григорьев понял, что кто-то вошел. Оглянулся и глазам не поверил: на пороге стоял невысокий, грузноватый Логинов, без халата, в строгом, отлично сшитом костюме. Тяжелый взгляд Логинова, как утюгом, прошелся по Григорьеву, он, видимо, не узнал его в больничном халате. Логинов постоял без движения на пороге, не прикрывая за собой двери, вглядываясь в осунувшееся лицо больного.

— Проведать пришел тебя, Афанасий Федорович… — негромко, густым баском сказал он.

Ковалев весь напрягся, на открытой шее с морщинистой старческой кожей натянулись сухожилия. Логинов осекся и тревожным взглядом следил, как Ковалев обшаривает глазами свою тумбочку, ищет что-то. В следующее мгновение больной схватил стакан, приподнялся и, размахнувшись сильной крепкой рукой, запустил в непрошеного гостя. Стакан угодил рядом с Логиновым в притолоку и со звоном разлетелся на мелкие осколки.

Логинов изменился в лице, губы его посерели, он с запозданием отпрянул и быстро прикрыл за собой дверь.

— Сволочь!.. — пробормотал Ковалев.

Вбежала сестра, присев, стала подбирать с пола искры осколков, причудливо отражавших свет лампы. Григорьев коснулся рукой плеча старика, уложил его на подушку. Ковалев, тяжело дыша, прикрыл глаза. Ни тот, ни другой не сказали ни слова. Григорьев молча поднялся. Неловко остановился у кровати, тесный халатик стягивал ему грудь, он боялся его порвать и не распрямлял плеч.

— Выздоравливайте, Афанасий Федорович, — произнес он.

— Екатерине Ивановне не говори, — попросил старик.

— Зачем же…

Григорьев нагнулся, неловко поцеловал старика в колючую щеку и неторопливой походкой вышел из палаты.

XVII

Совещание у Григорьева началось ровно в восемь утра, как он и объявил всем, кого пригласил принять в нем участие. На Григорьеве был темный пиджак, в каком он появился на заводе, оттенявший серебрившиеся сединой над залысинами короткие волосы. Василий Леонтьевич, войдя в комнату и увидев Григорьева, мысленно посетовал: время никому не дает пощады. А сам-то ты, Дед, тоже седой, хоть и лысины нет. Григорьев, наверное, и твою седину отметил. Сидит молчком, вроде бы и не смотрит, а все замечает, как и прежде. Что же, посмотри, посмотри на седины Деда. Вот какой год уговаривают, не отпускают… Приехал Сашка Андронов и, пожалуйста, — три месяца отпуска, а он все на бессменном посту…

И тут же Дед устыдился: а сам-то Григорьев тоже не на отдыхе, тоже на посту, и его, наверное, уговаривают не уходить. Оба они привыкли трудиться всю жизнь, а уж как Григорьев работает, Дед отлично знал: с утра до позднего вечера…

Только сейчас Василий Леонтьевич обратил внимание на позу Григорьева. Он держался в кресле свободно, откинувшись на его спинку и опершись рукой на подлокотник. Спокойствие его после всего того разгрома, который Василий Леонтьевич увидел у кауперов и на литейном дворе, поразило. Будто ничего и не случилось, будто Григорьев проводит обычный рапорт, как он делал это много лет назад, правда, тогда в другом, невысоком двухэтажном закопченном здании у путей, в котором сейчас находится железнодорожная служба. Неподалеку от Григорьева за небольшим столом, приставленным торцом к письменному, как-то подобравшись и подперев щеку кулаком, в одиночестве пристроился Середин. Вдоль стен на сблокированных стульях-креслах застало несколько человек, среди которых Василий Леонтьевич отметил Коврова.

Григорьев кивнул Деду, как если бы они только вчера виделись и каждый день встречались на рапортах. Дед устроился у стены напротив широких окон, на обычном своем жесте. Деловитость, обыденность того, что здесь происходило, невольно успокоили Деда. Он снял каску, положил ее на пол у ног донышком вниз и опустил в нее вытащенные из кармана, мешавшие удобно сидеть в узком металлическом кресле-стуле рабочие затертые рукавицы. Оперся локтем о подлокотник и, подавшись чуть вперед, чтобы удобнее видеть заслоненного плечом Середина Григорьева, стая ждать, когда очередь дойдет до него. Уж будьте покойны, дойдет! Обер-мастера не минует ни один острый