Как несколько дней... - Меир Шалев

— Пытаюсь поднять его, — пояснил Одед.

— Человек не в состоянии сделать это.

Тогда парень указал на выцветшую табличку, написанную рукой Тони, все еще торчавшую у ворот. Поскольку талант имитации не включает в себя возможность обучения грамоте, итальянец, побоявшись быть разоблаченным, побежал домой и спросил у Яакова, что написано на той табличке. Тот с готовностью продекламировал ему легендарную фразу, известную каждому деревенскому жителю: «Здесь живет Моше Рабинович, единственный, кто может поднять меня!» Большуа страшно изумился и сказал, что раз так, он тоже попытает счастья.

— Ничего у тебя не выйдет, — охладил его пыл Яаков. — Многие до тебя пытались, да без толку.

Большуа снова направился к воротам Рабиновича, обхватил камень руками и совершил несколько рывков в надежде приподнять его от земли. Валун и не думал сдвигаться ни на сантиметр, однако это не омрачило веселого расположения духа итальянца. Незаметно для самого себя он втянулся в рутину деревенской жизни, и теперь к кругу его занятий прибавилось еще одно: ежедневные попытки сдвинуть с места камень Рабиновича.

По утрам он вставал, выпивал сырое яйцо и стакан цикория, надевал рабочую одежду и уходил в поле. К обеду Большуа возвращался домой, переодевался в обширное платье, которое сшил из остатков Ривкиного гардероба, повязывал ее кухонный фартук и готовил обед. После обеда он снова надевал мужскую одежду и до темноты возился по двору. Вечером Большуа выпивал еще одно сырое яйцо, шел к камню и совершал очередную неудачную попытку.

Так, потихоньку, Большуа стал частью жизни Яакова.

— Тебе совсем не нравится еда, которую я готовлю, — огорченно вздохнул он однажды, увидев, как Яаков, едва дотронувшись до содержимого своей тарелки, встает из-за стола.

— Ты очень хороший повар, но вся штука в том, что это еда для итальянцев, а люди всегда любят то, к чему они привыкли с детства.

Большуа ничего не ответил, но уже на следующее утро заглянул к Ализе Папиш и попросил разрешения поглядеть, что она готовит. Затем он вернулся домой и зарезал курицу. Вечером того же дня, сияющий в предвкушении комплиментов, работник подал Яакову на ужин куриный бульон с плавающими золотыми каплями жира и картофельное пюре с жареным луком и сметаной. Особенно живописно выглядели выложенные по кругу веточки укропа, присыпанные сверху крупной солью.

Яаков ел, урча от удовольствия. После ужина Большуа плеснул в свои необъятные ладони немного оливкового масла, приказал своему хозяину снять рубаху и хорошенько размял его плечи и затылок.

— У тебя загривок жесткий, как камень, Шейнфельд, — озабоченно констатировал работник. — Может, твое сердце сохнет по какой-нибудь женщине?

Болезненное самолюбие Яакова, впрочем, вполне простительное для отвергнутого мужчины, не позволило ему ответить. Видя это, Большуа прекратил всяческие расспросы. Однако несколько недель спустя, когда итальянец, казалось, был всецело погружен в приготовление теста для вареников, он вдруг поднял голову и спросил, как бы невзначай:

— Как, ты сказал, имя того крестьянина, что поднял камень?

— Я тебе говорил уже тысячу раз. Его зовут Mоше Рабинович, — проворчал Яаков, — и на табличке ведь написано.

Он рассердился, потому что почуял на себе испытующие взгляды итальянца.

— В его хлеву я видел одну женщину. Она пила граппу.

Яаков упорно молчал.

— Кто эта женщина?

— Это Юдит Рабиновича, — сказал Яаков неожиданно осипшим голосом.

— В этой стране я еще не встречал никого, кто пил бы граппу, — продолжал Большуа. — Интересно, где она ее достает…

— Глоберман ей привозит, — вздохнул Шейнфельд

— Почему же он привозит ей граппу, а не ты?

Яаков молчал.

— А еще я видел ее мальчика, — продолжал Большуа, — он всегда приходит посмотреть, как я сражаюсь с камнем его отца.

— Это не его отец! — вскричал Яаков и тут же сообразил, что допустил ошибку.

— Так кто же его отец?

— Это не твое дело, — отрезал Яаков.

— Этот мальчик выглядит так, будто сам не решил еще, на кого он похож.

Яаков опять промолчал.

— Я чувствую твою боль, — сказал Большуа, — и хочу помочь тебе.

— Мне не нужна ничья помощь, — сказал Яаков и, неожиданно для самого себя, добавил: — Так или иначе, она, в конце концов, будет моей.

На секунду Яакову показалось, будто не он произнес эти слова, а итальянец решил подшутить над ним в очередной раз и заговорил его голосом. Однако Большуа уставился ему прямо в глаза и серьезно сказал:

— Шейнфельд, как ты уже слышал, женщины меня не интересуют, но именно поэтому я разбираюсь в некоторых вещах лучше, чем другие мужчины.

— Я это знаю, — проговорил Яаков.

— Но главное в том, что мне известна самая важная вещь — тот секрет, о котором ты и не подозреваешь.

— И что же это за секрет?

— А то, что в любви есть свои правила. Это тебе не «гуляй, Вася». Если их не будет — любовь затопчет тебя копытами, как лошадь, которая почуяла, что на ней нет уздечки. Вот так-то… Первое правило гласит: мужчина, который по-настоящему любит женщину, должен жениться на ней. Второе правило: мужчина, который хочет жениться, не может сидеть дома сложа руки и ждать, пока Господь за него все устроит.

— Ты уже и «гуляй, Вася» выучил? — улыбнулся Яаков.

— Не меняй тему разговора, Шейнфельд. — Большуа стал еще серьезней. — Я с тобой о твоей жизни разговариваю, а ты к словам придираешься. В любви есть законы, а когда есть законы — жить становится гораздо легче. Мужчина, который хочет жениться, должен уметь станцевать свадебный танец, приготовить свадебный стол и сшить свадебное платье для своей невесты, а не сидеть дома и повторять: «Так или инече, она будет моей!»

Яаков весь дрожал. Итальянец в нескольких словах, простых и понятных, сформулировал ответы на вопросы, так долго мучившие Яакова, ответы, которые вес эти годы лишь мерцали в тумане, отказываясь приобретать ясную форму.

— Возьми, к примеру, воронов. Они ведут себя одинаково везде: и здесь, и в Италии. Где угодно… Нет птиц умнее их. Понаблюдай, как ворон добивается расположения своей избранницы.

— Я прекрасно знаю, — обиженно отмахнулся Яаков. — В птицах я разбираюсь лучше тебя.

— Сейчас он устроит ей представление, — сказал Большуа, глядя в окно. — Пойдем во двор, Шейнфельд, и посмотрим, что ты знаешь о воронах.

Они вышли. Черный самец взмыл высоко и на секунду завис, покачиваясь на потоке теплого воздуха. Затем он весь будто сжался в комок и камнем упал вниз. Почти коснувшись кроны дерева в том месте, где на ветке чернела фигурка его восхищенной возлюбленной, ворон неожиданно, с громким хлопком, расправил свои крылья и хвост. Черно-серое тельце враз прекратило свое падение, кувыркнулось и вновь взмыло вверх.