Как несколько дней... - Меир Шалев

Теперь Большуа распоряжался всем в доме Шейнфельда. Установив четкий распорядок дня, он контролировал каждый шаг Яакова, используя любую свободную минуту для занятий. Работник решал, когда они будут просыпаться и засыпать, чем им заниматься и куда идти. Он неустанно повторял, что самое главное — все правильно спланировать. Иногда Яаков ловил на себе испытующие взгляды итальянца, а время от времени ему даже казалось, что тот будто принюхивается к нему, скорчив при этом мину крестьянина, пытающегося определить, созрели ли яблоки для урожая.

— Помнишь, Шейнфельд, я говорил тебе о первом правиле любви, которое гласит, что любить нужно умом, а не сердцем? Теперь настало время рассказать тебе еще об одном правиле: в любви нужно пожертвовать многим, но никогда не снимать с себя последнюю рубашку и не раскрывать всю душу до конца. И еще раз повторяю: любовь, как любой вид искусства или спорта, требует размеренного образа жизни и правильного питания. С сегодняшнего дня ты не выйдешь больше на улицу! — решительно заявил он. — Тебе не нужно встречаться с людьми, тем более — с ней. Вместо этого ты будешь ходить по своему дому, двору и полю, только так, а не иначе. Раз, два, три, четыре… Раз, два, три, четыре… Нет, Шейнфельд! Ты не должен считать. Я буду ходить за тобой и считать: раз, два, три, четыре… Я буду считать, потому что для этого нужно напрягать мозги, а в танго это запрещено. Вальс — совсем другое дело, чтобы танцевать вальс, нужно работать головой, и фокстрот, и даже наша тарантелла — все это танцы для ума, пусть глупого, но все-таки ума. Однако танго — это танец прикосновений…

Внезапно он вскочил на ноги и уже через секунду стоял за спиной своего ученика. Он прижался к Яакову своей широкой грудью и объемистым животом, опустил свои медвежьи лапы на его ребра, оттуда его руки скользнули к бедрам и с силой сдавили их.

— Вот так, — сказал итальянец. — Это танго. Это прикосновение.

Яаков почувствовал, как его ягодицы испуганно сжались, а сердце вот-вот выскочит из груди.

— Не умом, Шейнфельд, — проворчал Большуа ему в затылок. — Если у тебя была бы хоть капелька ума, ты не позвал бы меня и я бы не пришел.

Яаков хотел возразить и сказать, что он никого не звал, но уже в следующий миг понял, что это не имеет смысла. Руки итальянца крепко держали его, направляя и поддерживая.

Время шло. Вторая мировая война завершилась. Поначалу Яаков хотел было скрыть эту новость от Сальваторе, но в конце концов сжалился и рассказал ему. Итальянец часто задышал, пробормотав: «Мне нужно… прогуляться…» Через час он вернулся обратно и расказал, что хочет остаться.

— Я думал, что ты захочешь вернуться домой, в свою деревню, — сказал Яаков.

— Тому, чьи родители умерли, а жены с детьми нет и никогда не будет, некуда возвращаться, — сказал итальянец. — Меня зовут Большуа, я работаю у тебя по хозяйству, залечиваю твои раны, готовлю тебе еду, шью, убираю и танцую. И вообще, Шейнфельд, чего ты расселся? У нас с тобой еще куча дел…

С окончанием войны начали возвращаться домой молодые парни, воевавшие под английским флагом Они нарушали сонный деревенский покой своими заграничными манерами: пили пиво, горланили песни по-английски, рассказывали о чужбине и тоске по дому. Иногда их навещали старые фронтовые друзья, среди которых оказался парень из Иерусалима по имени Меир Клебанов.

В тот день Одед был в отъезде, Юдит стряпала на кухне, Моше возился в сарае на заднем дворе, а Наоми сидела на крыше хлева, заменяя разбитую черепицу на новую. Когда она распрямилась и вытерла лоб, то увидела, как вдалеке блеснул на солнце приближавшийся на большой скорости легковой автомобиль — по тем временам довольно редкое зрелище в деревне. Наоми следила за ним глазами, пока тот не остановился рядом со старым зданием полиции. Из машины вышла маленьким черная точка и пересекла площадку, а Наоми даже не подозревала, что через несколько месяцев эта точка возьмет ее в жены и увезет с собой в Иерусалим.

Маленькая фигурка брела по окраине поля и, приближаясь, вырастала в размерах. Затем она пересекла вади и, подойдя поближе, превратилась в молодого мужчину, пока безымянного, но с проступившими уже чертами лица и легкой, стремительной походкой.

Несмотря на то, что Наоми не могла этого слышать, в походке незнакомца был некий намек на то, что он посвистывает на ходу. Теперь стало ясно, что путь неминуемо приведет его в их двор. И действительно, спустя минуту до нее донесся слабый свист. Это была солдатская песня, привезенная возвращавшимися с фронта батальонами.

Наконец он приблизился достаточно, чтоб она смогла разглядеть его как следует. Наоми увидела парня лет двадцати семи; волосы его, густые и гладкие, были причесаны на городской манер — прямым пробором, кожа была светлого оттенка, лицо — не красиво и не безобразно, а стрелки на брюках — аккуратны и педантичны.

— Вы кого-нибудь ищете? — спросила Наоми, когда он проходил мимо хлева.

Свист прекратился. Парень оглянулся по сторонам. Его новенькие полуботинки были начищены до блеска, несмотря на прогулку по полю.

— Здесь частный двор, — сказала Наоми.

Теперь незнакомец понял, что его собеседница стоит на крыше, и взглянул наверх.

— Извините, — сказал он. — Я ищу семью Либерман.

У него оказался приятный баритон и грамотное произношение.

— Вам нужно выйти обратно на улицу и повернуть налево. Это шестой по счету отсюда дом.

— Спасибо, — сказал парень, сделал еще несколько шагов, затем остановился, повернул назад и спросил: — А когда вы оттуда слезете?

— Потом.

— Я бы поднялся к вам, но я боюсь высоты.

— Тогда вам действительно лучше оставаться внизу.

— Как вас зовут?

— Эстер Гринфельд, — ответила Наоми.

Парень вынул из кармана блокнот и ручку, записал что-то, потом выдернул листок и опустил его на землю во дворе. Сверху он положил камень, чтобы записку не унесло ветром, и выпрямился.

— Налево… Шестой дом отсюда… — пробормотал он и отправился своей дорогой.

Оба были уверены, что Наоми не удержится и спустится поглядеть, что он там написал, но знали также, что сперва она подождет, пока парень не скроется из виду. Не хватало еще, чтобы он видел, как она прыгает с крыши на охапку соломы, соскакивает на землю и бежит к записке!

«Будет жалко, если какая-то Эстер Гринфельд получит письма, которые я напишу тебе», — было написано на клочке бумаги.

Через два часа парень снова заглянул к ним во двор. Он оглянулся по сторонам и вдруг услышал голос Наоми:

— А я уже здесь!

Она кончила чинить черепицы и, наслаждаясь заслуженным отдыхом, сидела и ела гранаты в старой «хижине Тарзана», построенной Одедом в былые времена. Ветви эвкалипта скрывали ее от глаз гостя. Сквозь густую листву она увидела, как он приближается к огромному стволу, обходит его вокруг и глядит наверх.