Похитители - Уильям Фолкнер

– Устроили условный вклад – они это так называют. Это значит – кто проиграет следующий раз, тот все проиграет. Собери его. – Но Ликург уже успел снять попону, мы управились очень быстро. Потом меня подсадили, Нед стал у головы Громобоя, одной рукой держа повод, другой шаря в кармане сюртука. – На этот раз тебе будет легче. Вчера мы его немного поманили, а сегодня ты здорово его надул. Так что теперь его уже нельзя обманывать. Но это все равно. Обманывать и не придется. Дальше мое дело. А ты знай одно: усиди на нем до финиша. Не упади – других забот у тебя нет. Не давай ему сойти е поля ж не надай. Помни, чему он научил тебя в понедельник. Когда он будет кончать первый круг и прежде, чем начнет прикидывать, где заприметил меня в понедельник, огрей его хлыстом. И пусть себе скачет. О другом коне не думай, далеко ли он или близко и что делает. Занимайся своим – и все. Запомнил?

– Да, – сказал я.

– Ладно. И еще одно затверди: когда войдешь в поворот на финишную прямую, тебе надо знать, понимаешь, не думать, а знать, что Громобой видит всю дорожку до самого конца. Когда придешь к финишу, сам все поймешь. А до тех пор не гадай, видит он или нет, не пора ли ему уже увидеть – тебе надо знать, что видит до самого финиша и еще дальше. Ежели тот кань будет впереди тебя, поставь Громобоя ближе к полевой стороне, сделай так, чтобы никто не загораживал ему дорожку до самого финиша и еще дальше. Не бойся, что потеряешь дистанцию: тебе надо одно – так поставить Громобоя, чтобы он видел все, что впереди. – Теперь он вынул руку из сюртука, и опять Громобой присосался к его ладони, и опять до меня донесся слабый тонкий запах, который я впервые учуял в понедельник, на выгоне у дядюшки Паршема, запах, который я, да и любой другой, должен был бы сразу узнать и узнал бы, будь у меня время на узнавание. – Запомнил?

– Да, – сказал я.

– Тогда все, – сказал он. – Веди его, Ликург.

– А ты разве не пойдешь? – спросил я. Ликург потянул за повод; ему пришлось силой отрывать Громобоя от Недовой ладони – кончилось тем, что Нед сунул руку в карман.

– Все, – сказал Нед. – Ты знаешь, что делать.

Ликург попробовал увести Громобоя, но тот сопротивлялся, даже сделал попытку дотянуться до Неда, тогда Ликург дернул его.

– Подхлестни его малость, – сказал мне Ликург. – Пусть вспомнит, что от него теперь требуется.

Я так и сделал, и мы выехали на дорожку, и вот мы с Маквилли в третий раз на старте припали к нашим занявшим позицию четвероногим экспрессам. Конюх Маквилли наотрез отказался еще и в третий раз лететь вверх тормашками, никто не вызвался добровольцем, даже не отозвался на призыв, так что пришлось двум представителям демократии взять джутовую веревку – такими перевязывают тюки хлопка – и туго натянуть ее поперек дорожки. Этот старт был, кажется, самый удачный. С легкостью проскочив в тот раз сквозь шестидюймовую доску, Ахерон, естественно, держался теперь в шести футах от нее, а Громобой, который чуть ли не утыкался мордой в барьер, стоял смирнее коровы и, думаю, пытался высмотреть Неда в толпе, и тут стартер гаркнул «Пошел!», и веревка очутилась на земле, и в ту же секунду Ахерон и Маквилли промчались мимо нас, и Маквилли крикнул мне, можно сказать, в самое ухо: «Сейчас я тебя проучу, белый парень!» Но не успели они обогнать нас на корпус, как Громобой тоже поддал и опять чуть не касался головой колена Маквилли – мощь, ритм, все качества, только его мозгам по-прежнему было невдомек, что это – скачки. В общем, впервые – во всяком случае впервые с тех пор, как я принял в этом участие, сделался действующим лицом, – все стало похоже на настоящие скачки: две лошади на кругу, словно скрепленные болтами, но крепление немного ослабло, и мы мчимся по противоположной прямой, и наше положение по отношению друг к другу меняется с какой-то дремотной медлительностью – Ахерон вырывается вперед, и начинает казаться, что он вот-вот оторвется от нас, но тут Громобой как будто замечает разрыв и сокращает его. Это и впрямь выглядело как настоящее состязание; я слышал их рев по ту сторону барьера – тех, кто еще не знал Громобоя как следует, не знал, что он просто не желает быть в одиночестве так далеко позади, и вот уже левый поворот и выигрышная прямая первого круга, и даю тебе слово, Громобой уже искал глазами Неда, даю слово, он даже тихонько заржал – заржал, не замедляя галопа: первый раз в жизни я услышал, что конь ржет на скаку, я и не подозревал, что это возможно.

Я изо всех сил хлестнул его. Он подпрыгнул, сбился с ноги, опять перешел на галоп; мы уже подарили Маквилли два корпуса, и я снова хлестнул его, но второй круг мы все равно начали с разрывом в два корпуса, и я хлестал его до тех пор, пока просвет между ним и Ахероном не вытеснил Неда из его сознания, или того, что Громобой считал своим сознанием, и он опять не поравнялся с коленом Маквилли, покорно, безотказно, и только – этот великолепно оснащенный и организованный организм, чьи мышцы ни разу не получили сигналов от мозга или чей мозг ни разу не получил сигналов с аванпостов наблюдения и опыта, что единственная цель и единственный смысл этого безумного напряжения в том, чтобы прийти к некоему пункту первым. Теперь Маквилли нахлестывал Ахерона, так что у меня надобность в хлысте отпала: он так же не мог оторваться от Громобоя, как и отстать от него, и вот уже левый поворот, и финишная прямая, и я по-прежнему на Громобое, и Громобой по-прежнему на поле, и мне оставалось только выполнить последний пункт инструкции Неда: немного осадить его, дать Маквилли возможность обогнать нас на корпус, чтобы Громобой увидел всю дорожку до самого финиша и дальше. И конечно, Громобой увидел Неда первый. Первое, что почувствовал я, это бросок, рывок, от которого у меня хрустнули позвонки, точно он, Громобой, сбросил с себя невидимые путы или ярмо. Потом увидел Неда и я – ярдах в сорока за финишем маленькую, тщедушную, одинокую фигурку на пустой дорожке, и мы все приближались к Ахерону и Маквилли, который не переставал его нахлестывать, потом на миг мелькнуло перекошенное лицо Маквилли и тоже исчезло, потом мы промчались мимо финишного столба.

– Иди сюда, сынок, – сказал Нед. – На, бери.

Он – Громобой – остановился как вкопанный, чуть не сбросив меня, повернулся, заняв почти всю дорожку (где-то за нашей спиной был Ахерон и – я очень на это надеялся – тоже пытался остановиться), потом, закусив удила, понесся к Неду и, добежав до него, одновременно остановился и уткнулся ему в ладонь, а я, сидя где-то у него между ушей, хватался за что попало и чем попало, включая порезанную руку.

– Выиграли! – орал я. – Выиграли! Побили их!

– Прошло гладко, – сказал Нед. – Молись своим звездам, чтобы и дальше не споткнуться. – Потому что, не забывай, я только что провел и выиграл свои первые скачки. Я хочу сказать – взрослые скачки, на которых были зрители, взрослые зрители, больше зрителей, чем мне когда-нибудь приходилось видеть, и все они присутствовали при моей победе и ставили на меня – ну, не все, так некоторые. И я не успел обратить внимания на лицо Неда, на его голос, на смысл его слов, потому что зрители уже перелезали через барьер и были на дорожке, шли к нам: мелькание, мельтешение пропотевших шляп, рубах без галстуков, лиц с еще разверстыми от недавних воплей ртами. – Теперь посмотри, – сказал Нед, но для меня по-прежнему были только лица, только голоса, похожие на шум моря.