Мы, домовые - Далия Трускиновская

Тимофей Игнатьевич так и обмер. Бартерку же согнули в три погибели, сбили в ком громкие и совсем безнадежные рыдания.

– Так ты же не офисный, ты – офисная! – изумился Тимофей Игнатьевич. – Что делается, что делается?! Тебе бы дом в порядке содержать да мужа слушаться, а ты чего творишь?! Говори живо, девка, – кто батька, кто мамка, от кого сбежала!

– Батька у меня тут в секьюрити служит, мамка – поварихой, – прорыдала девка.

– И что – подзатыльника тебе дать поленились? Не заглядывайся, мол, на прохожих молодцов?

– Так какой же он прохожий? Это же Президент! – и Бартерка, поняв, что проболталась совсем чужому домовому, прихлопнула себе рот ладошкой.

– Так. Значит, в президентихи наладилась?

– Я ж его, подлеца, любила! – Бартерка опять ударилась в рев.

– Любила… Вот ведь слов нахватались… – и Тимофей Игнатьевич хмыкнул. – А парнем чего притворяешься? Ишь, шерсть на рожу начесала, хрен поймешь!

– Так все же начесывают… Это у нас униформа такая…

– Тьфу и еще раз тьфу.

– Ничего не тьфу, называется – унисекс…

– Че-во-о-о?!?

Слово «секс» Тимофей Игнатьевич не раз слышал от Маремьянки, через этот «секс» ему и из любимого хозяйства удирать пришлось, а тут у офисных он еще и не простой, а «уни»!

На это «чего» Бартерка ни словечка не ответила. Глядя на рыдающую девку, Тимофей Игнатьевич стал понемногу смягчаться.

– А за мной увязалась, чтобы побольше насчет челобитных узнать? – уже почти спокойно спросил он. – Чтобы адресок бабки Бахтеяровны выведать? Чтобы Президента своего, будь он неладен, присушить? Так, что ли? Ох, девка, тебе бы сидеть, сватов ждать…

– Как по старинке?

– Да, как по старинке! – рявкнул Тимофей Игнатьевич.

– Так к нам и свахи не заглядыавют! Мы же – офисные! Их секьюрити не пускает!

– Плюнул бы, да уж нечем, – сообщил Тимофей Игнатьевич. – Ладно. Коли родители у тебя дураки, я тебя с собой забираю.

– Куда, дедушка?

– Куда-куда… Туда, где по старинке…

* * *

Нельзя сказать, что у Тимофея Игнатьевича вдруг проснулась совесть…

У домовых вообще большие сложности с совестью. Они полагают, будто каждое дело и каждое безделье оставляет после себя некий остаток, который приятен или же неприятен. Неприятный имеет свойство оставаться в памяти надолго. А совести как постоянного своего спутника они не разумеют, хотя бы потому, что непонятно – где же она помещается. Но вот, скажем, на сходке, когда решаются важные вопросы, можно и к совести воззвать – как если бы она действительно имелась. И ничего – действует!

То, что вдруг сгорбило Тимофея Игнатьевича и заставило крепко чесать в затылке, было для него чувством новым и непонятным. Прежде всего, оно было составным.

Немалую часть этого чувства представлял обычный страх. Домовой боялся, что все его приключения окажутся напрасны, жених к Настеньке не вернется, и местные домовые, узнав, что он не выполнил правильно, на старый добрый лад, изложенной челобитной, выставят его из дому или предложат перейти в подручные. Тьфу, стыд какой, в его-то годы…

Другую часть составляла жалость. Он действительно жалел незадачливую хозяйку, от которой ничего, кроме добра, не видел. А сейчас и ревущую Бартерку пожалел.

Третья часть происходила удивительным образом от гордости. Следование старым обычаям и порядкам раньше, бывало, не всегда нравилось домовому, но вот сейчас он ощутил себя на две, а то и на три головы повыше забывших прошлое и отставших от правильной жизни офисных.

А вот с четвертой частью странного чувства он предпочел бы вообще никогда не иметь дела.

Ведь далеко-далеко, на другом конце голода, жила в отцовском семействе опозоренная девка Маремьянка. И она, поди, уже нянчила младенчика…

Может, мать с сестрами и пытались ей помочь, может, тоже бегали к гадалкам и ворожейкам, да что толку, если никто не знал, куда унесла нелегкая струсившего соблазнителя.

Но если по правилам…

Домовой дедушка Тимофей Игнатьевич, как и многие домовые, мог приврать, но вообще правды не боялся. Правда же в этом деле была такова – уж если хочешь, чтобы в твоем роду-племени соблюдались добрые порядки, то сам с себя и начинай.

– Пошли, – хмуро сказал он. – Может, там еще не все мои имущества растащили. В подручные тебя определю. У нас Евсей Карпович при компьютере днюет и ночует – к нему помогать пойдешь. Потом сваху позовем, замуж отдадим. Хозяйство вести научишься. Мужа слушаться…

Бартерка молчала и кивала.

– А ты, дедушка? – спросила осторожненько.

– Не твое дело.

Тимофей Игнатьевич взял Бартерку за безвольную лапку и повел, куда глаза глядят, и повел, и у первого попавшегося автомобильного разведал дорогу, и целую ночь помогал магазинному затыкать крысиные норы, чем заработал мешочек с продовольствием. И опять взял Бартерку, и опять повел, и даже обрадовался, увидев железные рельсы.

До ставшего родным дома, где живут по старинке, до сдуру брошенного разлюбезного хозяйства оставалось совсем немного. Всего две ночи пути. А там – будь, что будет.

Рига 2004

Неонила Игнатьевна, всем ведомая сваха, от усталости уже на углы натыкалась, но ее ликованию не было предела – она-таки сосватала славного молодца Трифона Орентьевича и красавицу Маланью Гавриловну. На ее совести было устройство свадьбы. А свадьба у домовых начинается, когда все приданое в дом жениха из невестиного дома перетащат. Расстояние было немалое, призвали на помощь всю родню, занимались этим делом четыре ночи – с ночлегом на складе у магазинного.

В свадебный вечер мешки принесли целой процессией – возглавлял ее домовой дедушка Матвей Некрасович, который нес всего-навсего махонький коробок с внучкиными цветными ленточками, за ним шел сын, Гаврила Матвеевич с грузом чищеных орехов, потом – невестка Степанида Афанасьевна с узлом постельного белья из самолучших китайских носовых платочков, потом – прочие участники торжества. Замыкала шествие Неонила Игнатьевна, которая вела невесту.

Особых церемоний домовые не разводят, обряд у них простой – старшие объявляют молодых мужем и женой, а потом – угощение и пляски. Этого довольно – союзы у домовых неразрывные, не то что у людей, которые подпирают свое ненадежное супружество всякими бумажками. Раньше, в древнюю догородскую пору, свадьбу играли в погребе или в овине – с банником не всегда сговоришься, он суров, а овинник свадьбы любит, у него способность есть свадьбы предугадывать, и деревенские девки этим пользовались – на святках бегали ночью через двор, оборачивались к овину спиной, задирали подол и говорили заклинание:

– Мужик богатый, ударь по заду рукой мохнатой!