Неужели это я?! Господи... - Олег Басилашвили

– Георгий Александрович, это прямая дискредитация всей нашей работы! Актеры три месяца трудно работали, разбирали пьесу, определяли события, искали действие, а тут появляюсь я, не прошедший этот путь, и – с бухты-барахты…

Гога берет меня под руку, ведет в дальний угол сцены. И, приблизив свое смуглое лицо в очках на крутом носу, заговорщически шепчет, жарко дыша:

– Олэг! Будем откровенны! Все эти поиски событий, действий, все это долгое сидение за столом – шаманство чистой воды! Вспомните, у Корша: три недели – и готов «Гамлэт»! Неделя – вот вам и Островский!! И неплохие спэктакли были! Играть будете вы!

Вот тебе раз! И это говорит Гога, детально, скрупулезно на репетициях копающийся во всех перипетиях пьесы, всегда добивающийся от актера выполнения действенной линии!

Я обалдел совершенно:

– Георгий Александрович! А как же Гена? Ведь это такой удар для него! Столько надежд на эту роль…

А Гога – совсем рядом его глаза – тихо-тихо и весело шепчет:

– О Богачеве не беспокойтесь. У него и без этой роли прэ-экрасное будущее! Но это – сугубо мэжду нами.

Натянул я на голое тело фрак времен Французской революции (спер Джингль в театре, из которого его давно выгнали) – рукава и панталоны коротки, порваны, – лаковые некогда туфли, голую грудь прикрыл тряпкой, завязанной бантом. В карманах – ни пенса, пустой желудок…

Вспомнил дядю Петю – «пустой пас!», его презрительно скривленный рот, надел парик с длинными, до плеч, волосами, увидел наивно верящие глаза Пиквика и компании – и пошел в староклассическом театральном стиле пунктирно откалывать номера мой Джингль. И стал я упиваться тем, как «беспоместный эсквайр» Джингль ведет себя независимо от меня, нагло диктуя мне и походку, и жесты, и интонации…

Играл я эту роль до тех пор, пока спектакль не был снят с «рэпэртуара» – около двадцати лет.

А Геннадий Богачев стал одним из ведущих актеров БДТ, о чем я с радостью и облегчением сообщаю.

Читаю «Бесов» Достоевского.

Что-то уж очень напоминает. Что-то до боли знакомое…

План Пети Верховенского, ежели он придет к власти:

«…Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов… Высшие способности… всегда развращали более, чем приносили пользы, их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями… Мы… пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат, мы всякого гения потушим в младенчестве… все к одному знаменателю, полное равенство…

…разделим человечество… одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми… те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо…»

Не провожу параллелей с Цицероном или Коперником. Но вспоминается травля Юрского, Райкина, Любимова, того же Товстоногова… Да очень, очень многих.

Негативные статьи о «Трех мешках сорной пшеницы», об одном из шедевров Товстоногова, отсутствие какой-либо прессы об «Истории лошади», попытки втянуть его в «элиту», в «одну десятую» – его депутатство, Золотая Звезда Героя Социалистического Труда.

Товстоногов умело лавировал, пытаясь не потерять себя и в первую очередь театр, созданный им, не дающий народу превратиться в стадо, заставляющий думать, сравнивать…

Вспоминаю, как однажды перед гастролями в Польшу меня вызвали «для собеседования».

Райком партии. Секретарь райкома. Тет-а-тет. О Польше, о международном положении. Об опасностях, которые ждут нас в Польше – интригах ЦРУ, вербовке и тому подобное. Беседа ведется в теплых, доверительных тонах, дескать, «вообще-то об этом нельзя, но вам-то, конечно, скажу… Мы же свои люди, вас мы любим…». Постепенно тональность убаюкивания и доверительности срабатывает сладостно-расслабляюще. И вдруг: «Что, Товстоногов очень сдал, да?.. Может быть, труппа недовольна им? Почему уж так он недолюбливает нашу страну, наш народ?»

Я напрягся. Стоп! Так ведь можно незаметно для себя предать Гогу. Да, дескать, а что вы хотите: возраст все-таки… Этак развалясь на мягких кожаных подушках с чашечкой кофе – доверительно, с глазу на глаз.

Я знал, что главный наш коммунист, первый секретарь Ленинградского обкома КПСС товарищ Романов пытается убрать Товстоногова из театра, что тот висит на волоске, что кто-то из Москвы, высокопоставленный, пытается противодействовать Романову. И мое убаюканное «да» могло послужить той каплей, которая качнет чашу весов. Тем более что я убежден: кое-кто из театра уже побывал в этом кабинете. Как он вел себя? Неизвестно…

Я, собравшись с духом, опроверг весь «негатив» и, придя в театр, рассказал все Георгию Александровичу. Тот поблагодарил. А потом с грустью добавил:

– А знаэте, распустили слух, что я – жидомасон… и что Райкин будто бы переправляет бриллианты в Израиль.

Все это, казалось бы, в прошлом. Нет больше власти, доведшей страну до краха, уничтожившей миллионы, среди которых было немало людей с «высшими способностями». Создана Конституция, в основу которой положена Декларация прав человека, провозглашено право частной собственности, право свободного выезда из страны, создана Государственная Дума, провозглашена многопартийная система, наполнились магазины, появилась свобода слова.

Но что-то все больше и чаще начинает проникать в сегодняшний день аромат прошлого, тот самый, без присутствия кислорода, тот самый, который заставил большинство безнадежно махнуть на все рукой: «делайте что хотите» – и заняться личным обогащением. Конституция не соблюдается, законы – тоже, многопартийность фактически уничтожена, возможность дискуссии сведена к нулю, выборы вновь приобрели фарсовую окраску, Дума, как и в СССР Верховный Совет, стала послушным инструментом для утверждения решений, принятых «наверху»…

Чем это кончилось в СССР, мы знаем – полнейшим экономическим крахом и распадом страны. Казалось бы, опыт мы приобрели. Но… «народ безмолвствует», ищет развлечений. Когда я вижу ржущую до изнеможения толпу на пошлых эстрадных концертах, а это тупое ржание и пошлый юмор тиражируются миллионами телевизоров, когда вижу бесстыдных девиц, по тому же телевизору смакующих свои сексуальные приключения, слышу о том, что в школе уменьшено количество часов, отпущенных на изучение литературы, – у меня возникает ощущение, что кто-то очень хочет вновь превратить народ в стадо… «Мы пустим неслыханный разврат, пьянство, сплетни… мы всякого гения потушим в младенчестве…» А народ – в большинстве своем – эту тухлую наживку с радостью хватает.

Что за роковой круговорот получается?

И, может быть, прав был Гога, говоря: «Ничего вы не измените…»? И не пророческие ли слова Чехова, вложенные в уста дяди Вани: «Все будет по-старому…»? Что же мы, русские, за народ такой?!!

Однажды я спросил у Товстоногова: «Что такое “современный артист”?» Одно время в театральной прессе часто употребляли это понятие. Смоктуновский, например, объявлялся «современным», а кто-то другой – нет. По-моему, Смоктуновский – просто гений, а тот, другой, – не гений, ан нет: Смоктуновский еще и «современный актер»…