Неужели это я?! Господи... - Олег Басилашвили

И громко приказывает, показывая на меня: «В отделение!» Понял наконец, что недостоин я КГБ. В отделении – обалдевшие от бессонной ночи милиционеры. Из обезьянника радостные вопли: «Валерьяныч! Давай к нам!!» Какая-то синяя бабища орет: «Город нашей славы бо-ево-оо-й…»

Начальник отделения с красными, как у кролика, от бессонницы глазами просит не писать жалобу на их сотрудника: «У меня и так их никого нет, так еще и этого придется увольнять…». Объясняет, что по городу отлавливают антисоветчиков с плакатами, ну и, сами понимаете… И говорит на ухо мне: «А то, представьте, в Артиллерийском музее среди орудий вывесили: «Наша цель – коммунизм!» Или вот тут недавно шли двое по Невскому с плакатом: «Соблюдайте Конституцию СССР!» – ну, этих-то, естественно, взяли… Ну и наш – рад стараться. Извините…

Нравится ли нам все это, мистер Джингль?!

– Бас! Я скурвился! Пропадаю! Я становлюсь мещанином, – шепчет мне Юрский.

Идет спектакль «Иркутская история», в котором мы заняты. В основном мы, «люди из будущего», сидим на некоем подобии торта. Сейчас тот редкий момент, когда торт, вращаясь вокруг оси, увозит нас от зрителей. И Сережа, наклоняясь ко мне, сдавленно шепчет: «Я стал мещанином… Я купил холодильник…»

Он не шутил.

Он действительно тогда ощутил себя предавшим союз людей, живущих не для быта, не для обогащения, а для чего-то такого, что руководило его Олегом в спектакле по пьесе Виктора Розова «Перед ужином». Играл он его блестяще и, значит, искренне был убежден, что желание окружить себя хорошими и красивыми вещами – постыдное предательство собственных идеалов.

И нам, вслед за любимым Маяковским, ничего не было надо.

А теперь Сережа купил холодильник. И ему было стыдно.

Боже, как давно это было! Почти пятьдесят лет назад.

Изменились ли мы вместе с неузнаваемо изменившимся временем? Да нет, пожалуй. Автомобиль, например, для нас – не роскошь и не знак престижа этого проклятого, а просто средство передвижения. Нет, не изменились. В этом и счастье наше, и наша беда.

Сергея тянуло в режиссуру. Он и поставил в БДТ три спектакля – «Фиесту» по Хемингуэю, булгаковского «Мольера» и «Фантазии Фарятьева» по пьесе Аллы Соколовой.

Черновой прогон первого спектакля был показан Товстоногову в репетиционном зале. Я смотрел прогон. На мой взгляд, все было здорово, а если учесть, что действие «оденется» декорациями, костюмами, светом, – мог бы состояться очень интересный спектакль. Но…

Об этом «но» написано у самого Сергея в книге. То ли стилистика довольно необычная насторожила Товстоногова, то ли… Может быть, ревность. Трудно сказать. Только спектакль не состоялся.

Тогда Сергей воплотил «Фиесту» на телевидении. Получился прекрасный спектакль, непохожий по стилю ни на один другой телевизионный спектакль, с великолепными актерскими работами. Даже сейчас я не перестаю восхищаться им, несмотря на некачественное по нынешним меркам техническое воплощение. Точно найденный стиль поведения актеров, аскетически условная, но точно передающая атмосферу декорация, до миллиметра выверенный кадр…

Этот спектакль долгое время был под запретом, ибо в нем в роли тореро был занят блистательный Барышников, еще во время гастролей Кировского (ныне Мариинского) театра в США оставшийся в Штатах, что по тем временам считалось тяжким преступлением – изменой Родине. Поэтому необходимо было вычеркнуть из сознания, из памяти советских людей образ этого балетного гения.

Вместе с ним надолго вычеркнули и «Фиесту». Приказано было смыть пленку, чтобы и памяти не осталось! Но нашлись порядочные люди, которые с риском для себя сохранили копию телеспектакля.

«Мольер» по пьесе Булгакова.

В этой постановке был занят и я в роли Короля-солнце, Людовика XIV.

Гений-драматург, король театра и гений политической игры, всесильный тиран, король Франции.

Власть и художник. Художник и власть.

Тема, которая послужила причиной закрытия прекрасного, как рассказывают, «Мольера» в Художественном театре еще при жизни Булгакова и Станиславского.

Булгаковская великая литература только начинала входить в нашу жизнь. Надо было попытаться проникнуть в абсолютно безусловный, но в то же время условнейший, необычный мир Булгакова, сделать его своим, ни в коем случае не опускаясь до простого психологического бытовизма. Сережа (а ему, по-моему, была ближе всех булгаковская правда) делал все для того, чтоб каждый из нас эту правду учуял, и я, впервые соприкоснувшись с ним как с режиссером, абсолютно поверил ему, шел за ним, спотыкаясь, падая, иногда выходя на правильный путь, а то и вновь сбиваясь с него.

Товстоногов пришел на черновой прогон. Когда прогон закончился, все актеры и Юрский, как режиссер и актер (он репетировал Мольера) были удостоены горячих товстоноговских похвал:

– А вы, Олэг… Вы меня очень разочаровали. Я не увидел ничего. Да ничего и не было. Ощущение – вы просто выучили тэкст и его проговариваете… Завтра репетируем эту сцену. В одиннадцать!

Я был ошарашен и раздавлен. Ведь вроде бы все я делал правильно. Правда, из-за волнения, возможно, лишь обозначал внутреннюю жизнь героя… Да нет, все было правильно!

Еще и еще раз проверяю себя. По внутренней жизни, по логике – все было сыграно правильно. Я – Король-солнце, все в моих руках. Мольер – король театра, не дам унизить Мольера, наоборот – дам ему волю, разрешу играть «Тартюфа» в пику этому ханже архиепископу… Все правильно! И не мог Гога этого не видеть! Не мог! И мы с Сергеем все правильно сделали.

И вот репетиция. Мы на сцене. Товстоногов в зале.

Раньше я выезжал на фуре. Фура отменена. Я стою в самом дальнем конце сцены в окружении свиты.

– Свет! Весь свет, весь свет дайте!

Вспыхивают сотни лампочек в светильниках, подрагивающих, словно огоньки свечей. Это я, Король-солнце, согрел лучами счастья всех окружающих.

– Выходите на авансцену!

Иду на авансцену…

– Садитесь!

– Здесь нет стула, Георгий Александрович!

– Вас это не касается! Тот, кто не подставит стул вовремя, будет казнен.

Сажусь – хоп! – и стул вовремя кто-то подставил.

– Сядьте в профиль ко мне!

До этого я сидел лицом к залу. Маркиз играет со мной краплеными картами.

– Вы восхищены! Не гневаетесь, а наоборот – удивлены и восхищены его смелостью!

Да это так и было! Может быть, не так ярко? Робко?