Малой кровью - Виктор Павлович Точинов

шоссе, не играя в догонялки на пастбище? Или же там изначально был обустроен пост, прикрывавший движение колонн по шоссе? Сейчас это не имело значения, главное было в другом: они угодили в ловушку, в незамысловатую, но надежную.

Что станет с теми, кто попробует подняться на насыпь, им только что показали. Отступать вправо, оставаясь между двумя железнодорожными ветками? Не вариант, несколько десятков метров — и они покинут мертвую зону к радости пулеметчика. Обратно в трубу соваться смысла нет... Ждать на месте, когда сюда найдут объезд мотоциклисты или к немцам подтянется подмога с шоссе, — и принять последний бой? Так не будет боя, покрошат пулеметным огнем и конец истории.

Но Гонтарь не был бы Гонтарем, если бы даже сейчас не придумал что-то.

— Рассредоточиться вдоль насыпи, дистанция семь-восемь метров, — скомандовал он. — По сигналу все разом бегом наверх, потом к лесу. Не останавливаться, даже если рядом лучший друг упадет, все равно и ему не поможете, и сами сдохнете. А так хоть половина уцелеет. Сигнал — мой выстрел.

— Гранату оставь, — попросил морпех Паша, и на середине короткой фразы голос его дрогнул, закончил Паша каким-то всхлипывающим звуком.

Он все понял и оценил правильно. Если у тех, кто одновременно бросится наверх, шансы в этой русской рулетке пятьдесят на пятьдесят, то у тех, кто полезет на насыпь с носилками, они равны примерно нулю.

— И думать забудь, — сказал Гонтарь и взялся за переднюю ручку носилок, а другой рукой потянул из кобуры наган. — Нужны еще трое. Добровольцы есть?

Бойцы мялись, понимая всё не хуже Паши.

«Игнат везучий, дьявольски везучий, он мог бы пустить по миру казино в Монте-Карло», — подумал Яков и взялся за другую переднюю ручку.

— Двум смертям не бывать, — сказал морпех, присоединившись к ним, а еще один сделал это без лишних слов.

Бойцы потянулись в сторону, расходясь вдоль насыпи, и на четверых смертников старались не смотреть.

— Мы по выстрелу не побежим, — сказал Гонтарь. — Чуть позже, по моей команде.

* * *

Выстрел нагана прозвучал негромко — словно стартовый пистолет открыл гонку со смертью.

«Ну, давай же, командуй!» — мысленно понукал Яков, но Гонтарь молча запихивал револьвер в кобуру.

Затрещал пулемет, и старшина выкрикнул коротко:

— Вперед!

Песок осыпался под ногами, носилки тянули назад, склон казался бесконечным. Короткая очередь. Еще одна. Не по ним. Наконец-то — перед глазами появилась щебенчатая отсыпка, шпалы, рельсы! Еще чуть-чуть... Носилки дернулись так, что чуть не вырвались из руки. Яков бросил взгляд через плечо. Один из морпехов катился обратно по склону, второй упал, но носилки не выпустил, застопорив движение, словно живой якорь. Потом пальцы его все-таки разжались...

— Вперед!!! — проорал Гонтарь страшным голосом. — Не оглядывайся!

Они выскочили на рельсы, таща носилки теперь не как носилки, как волокушу; миг — и вот уже склон уходит вниз из-под ног, и видны темные фигуры, бегущие от насыпи к лесу — две? три? — молодцы, тоже прорвались...

Страшная безжалостная сила ударила Якова в бок и плечо, развернула и отбросила в сторону, и тут же перед глазами замелькали, закружились, чередуясь с неимоверной быстротой, синее небо и серый песок насыпи, песка было много, очень много, он лез в глаза, и в рот, и в нос, он набился в волосы, он заполнил голову, он заполнил весь мир, и в мире не осталось ничего, кроме песка.

Кружение и мелькание прекратились. Яков какое-то время лежал недвижно, удивляясь, отчего ему совсем не больно, лишь занемели рука и правый бок, словно добрый доктор щедро обколол их обезболивающим. Затем он кое-как проморгался и отплевался, а сил отереть песок с лица не осталось. И сил повернуть голову не было, а так хотелось отвернуться и не видеть того, что он увидел.

Всё оказалось напрасно.

Морпех Паша лежал неподвижно, с окровавленной головой, наполовину выпав из носилок.

Игнат Гонтарь боролся до конца, он до сих пор стискивал рукояти носилок, — волок их под конец в одиночку. Но сегодня удача его покинула, и третья за три дня встреча с пулеметом стала роковой — на спине Гонтаря, на ткани гимнастерки, расползлись два кровавых пятна, старшина не шевелился и иных признаков жизни не подавал.

Видеть все это не хотелось, и Яков опустил веки — простое движение оказалось неимоверно болезненным, словно по глазным яблокам провели наждачкой.

Дело шло к концу. Раны кровоточили, и вместе с кровью утекала жизнь. Онемение от бока и руки расползалось по всему телу. Яков попытался напоследок вызвать из памяти какое-нибудь хорошее воспоминание — как они встречали Новый год с Ксюшей, например, — но вместо того перед закрытыми глазами маячил расстрелянный эстонский старик, и в ненавидящем его взгляде читалось неприкрытое злорадство.

Потом Яков вспомнил о важном и нужном деле, совсем вылетевшем из головы, — и поднял веки, вновь резанув песчинками по глазам.

Его здоровая рука ползла к гранатной сумке, где после рыбалки на безымянной речке осталась последняя «лимонка», — ползла очень медленно, миллиметр за миллиметром, и казалось, что будет так ползти всю недолгую оставшуюся жизнь...

* * *

Пахло ароматным свежим сеном, травинки покалывали щеку, и Яков обрадовался, находясь на тонкой грани беспамятства и бодрствования: значит, все живы, значит, не было самоубийственного броска через железнодорожную насыпь, и вся эта история приснилась ему на хуторе, во время ночевки в сенном сарае. Вот только что так противно скрипит? Скрип был неуместным, не сочетавшимся с благостной картиной, нарисованной полусонным воображением.

Он включился окончательно и понял, что истине соответствует лишь одно: под ним действительно было пахучее свежее сено, но лежало оно в телеге, медленно катившей непонятно куда.

Всхрапывала лошадь. Копыта негромко шлепали по земле. В лицо светил яркий блин луны, она только-только пошла на убыль, и блин казался объеденным с одного края мышами — очень аккуратными, умеющими пользоваться циркулем.

Дорога шла по лесу. Луну время от времени пытались закрыть ветви, но мертвенный свет все равно