Главный соперник Наполеона. Великий генерал Моро - Алексей Зотов

В течение еще нескольких дней прения сторон продолжались.

По окончании прений председатель предложил каждому из обвиняемых выступить с последним словом.

— Хотите ли вы еще что-либо сказать в свое оправдание? — спросил он.

Кадудаль холодно исправил некоторые из утверждений генерального прокурора, затем заявил:

— Я не понимаю, есть ли в этом деле что-либо, на основании чего формулируется понятие «заговор»? Я не знаю законов, господа, но вы-то их хорошо знаете: пусть ваше решение останется на вашей совести.

Бувэ де Лозье говорил примерно о том же, но слова его звучали теплее:

— В ходе суда было ясно продемонстрировано, что это дело не стоит и выеденного яйца. Это химера, ведь не было совершено никаких действий. Ваша душа должна успокоиться! Господа, вы более не должны произносить слово «заговор» — в этом деле нет состава преступления; все это — беспредметное разглагольствование, пустая болтовня.

Арман де Полиньяк, старший из двух принцев-братьев, подтвердив, что на самом деле никакого заговора не существовало, добавил следующее:

— У меня есть только одна просьба: если меч, занесенный над нашими головами, должен упасть, спасите моего брата — он еще так молод, и обратите всю тяжесть ваших обвинений против меня одного.

Жюль де Полиньяк в своей речи трогательно описал свое печальное существование как сына эмигранта:

— Мне еще не исполнилось и восемнадцати лет, когда я покинул родину…

Шарль д'Озье и маркиз де Ривьер просто заявили, что, исходя из точного определения слова «заговор», они не являются заговорщиками, какими их здесь представляют.

Роллан подтвердил, что он говорил только правду и протестовал против инсинуаций Моро, которые считал посягательством на его, Роллана, честь.

Лажоле очень лаконично сделал вид, что вообще не имеет никакого отношения к заговору, «если таковой вообще существовал».

Моро уточнил, что против него может быть выдвинуто лишь одно-единственное обвинение — свободная беседа на политические темы между ним и Ролланом, лживо истолкованная последним.

Давид выступил с красноречивым заявлением, углубившись в исторические ассоциации:

— Пелиссон не покинул Фуке в изгнании, и последующие поколения не упрекали его за это… Я выражаю надежду, что моя привязанность к Пишегрю в период его ссылки не содержит большей вины, чем верность Пелиссона — Фуке.

Господа судьи, у первого консула есть друзья. Я полагаю, он мог бы проиграть день 18 брюмера. И был бы, вне всякого сомнения, выслан из страны. Я спрашиваю вас, разве вы бы осудили тех, кто, несмотря на изгнание, поддерживал бы с ним переписку и пытался помочь ему вернуться на родину?

Судьи, моя жизнь в ваших руках. Я не боюсь смерти. Я знаю, что во времена революции я выбрал жизнь честного человека. Вы — тоже. Так поступите со мной честно!

В словах Костера де Сен-Виктора звучали нотки протеста:

— Я удивлен, что здесь позволяют себе насмехаться, в надежде сбить с толку общественное мнение. И пытаются обесчестить не только обвиняемых, но и их уважаемых адвокатов. Я прочитал в сегодняшних газетах, что выступление моего защитника — господина Готье — было искажено самым от вратительным образом…

Речь Ноэля Дюкора, простого слуги, была весьма эмоциональной:

— Господа, если вы меня приговорите, то я прошу об одном — при аресте у меня отобрали 100 экю — остатки моих сбережений. У меня есть бедная мать, которая живет в нищете. Умоляю вас, отдайте ей хотя бы часть моих вещей.

* * *

На следующий день, 9 июня 1804 года, председатель закончил опрашивать подсудимых по поводу их защиты и объявил прения сторон закрытыми.

В этот момент младший из братьев Полиньяк поднялся и произнес:

— Господа, у меня к вам просьба. Пожалуйста, не обращайте внимания на то, о чем вас просил вчера мой брат в отношении меня. Если один из нас должен погибнуть — спасите его. Верните его слезам супруги. Я, как и он, не боюсь смерти. По своей молодости я еще не почувствовал вкус жизни. Как я могу о ней сожалеть?

В ответ на это замечание его брат, Арман, воскликнул:

— Нет, нет, — у тебя еще вся жизнь впереди. Умирать мне! Эта благородная борьба двух братьев расстрогала сердца

присутствующих. Женщины рыдали. Мужчины утирали скупую слезу.

Вообще в ходе слушаний по делу большие симпатии вызвали братья де Полиньяк, Шарль д'Озье и маркиз де Ривьер. Дело в том, что время, прошедшее с момента начала проскрипции дворян Старого порядка, было слишком мало. Вот почему представлялось необдуманным решение выставить перед публикой потомков столь знаменитых дворянских родов, героическое поведение которых перед лицом грозящей им смертельной опасности не могло не вызвать всеобщего уважения. Все обвиняемые были молоды, и это вызывало к ним еще большую симпатию. Даже когда карающая десница правосудия нависла над их головами, преданные сторонники дома Бурбонов при любой возможности стремились явить миру свою признательность и верность королю. «Я вспоминаю, — пишет Бурьен, — что даже на глазах судей появились слезы, когда председатель в качестве вещественного доказательства вины маркиза де Ривьера продемонстрировал золотой медальон графа д'Артуа, который маркиз носил у себя на шее. Де Ривьер попросил разрешения показать ему медальон. Взяв его в руки, он поцеловал его, приложил к сердцу и, возвращая его председателю, сказал, что носил его в знак уважения к принцу, которого любил».

С полным безразличием ко всему происходящему председатель сухо повторил, что прения окончены и что суд удаляется для вынесения решения.

* * *

Было 8.30 утра. Суд вернется в этот зал на рассвете следующего дня после двадцатичасового обсуждения, прерываемого двумя перерывами для приема пищи прямо во Дворце правосудия.

Обвиняемых снова увели в тюрьму Консьержери, где они провели весь день и всю ночь в ожидании приговора, который должен был решить их судьбу.

Кадудаль не строил иллюзий в отношении себя. Он уже ощущал на своей шее удар острого ножа гильотины. Но вместе с тем он надеялся, что императорское правосудие удовлетворится лишь его одной головой, а его друзья, пусть даже не все, будут спасены. Возможно, что и они думали так же. Если у них и оставалась хоть капля надежды, то она основывалась на том, что заговора, как такового, не было; он если и существовал, то только в проекте. Никаких действий предпринято не было. Никто никого не убил. Их руки не испачканы кровью и т.п. Короче говоря, с точки зрения закона, единственное обвинение, которое им можно было бы предъявить, — это подготовку политического покушения, но не само посягательство на власть, так как не была предпринята даже попытка его исполнения.

Люди Пишегрю, а именно Русийон, Кушери, Лажоле, Роллан, старались убедить себя в том, что их сотрудничество со следствием и быстрота признаний даст им право надеяться на милосердие судей.