Жизнь Шарлотты Бронте - Элизабет Гаскелл

Боюсь, что очень немного. Три дня спустя она пишет:

Господа Беллы просили меня поблагодарить Вас за предложение, касающееся рекламы. Они согласны с Вами в том, что, поскольку время для продаж выдалось неудачное, лучше отложить рекламирование книги. Они благодарят Вас за сведения о количестве проданных экземпляров.

23 июля она пишет мистеру Эйлотту:

Господа Беллы будут Вам благодарны, если Вы отправите приложенное письмо из Лондона. Это ответ на то послание, которое Вы переправили сюда, – содержавшее просьбу прислать автографы от человека, прочитавшего стихотворения и выразившего восхищение ими. Как я говорила раньше, господа Беллы хотели бы покамест сохранить инкогнито и потому предпочитают не отправлять прямо свое письмо, а переслать его через Лондон, с тем чтобы никто не мог узнать о месте их проживания по почтовому штемпелю и т. д.

Еще одно письмо отправлено в сентябре:

Поскольку ни в каких журналах и газетах больше не вышло рецензий на книгу, то и спрос на нее, надо полагать, не слишком вырос.

В биографической заметке о своих сестрах Шарлотта так рассказывает о крушении их скромных надежд на успех этой публикации:

Книга была напечатана. Ее почти никто не прочел, и единственное, что в ней заслуживает внимания, – это стихи Эллиса Белла. У меня было тогда и остается сейчас убеждение в высоких достоинствах этих стихотворений. Хотя мое мнение осталось не подтвержденным критикой, я тем не менее продолжаю его придерживаться.

Летом 1846 года, когда литературные надежды понемногу увядали, в жизни Шарлотты появилась другая тревога. Зрению отца стала серьезно угрожать прогрессирующая катаракта. Мистер Бронте почти совсем ослеп. Он мог ощупью находить дорогу, мог при ярком освещении распознавать фигуры тех, кого хорошо знал, но остатков зрения не хватало на то, чтобы читать, и его жажда знаний и сведений всякого рода не получала удовлетворения. Однако он продолжал служить. Мне рассказывали, что, когда мистера Бронте подводили к кафедре и он начинал проповедовать, его речи производили неизгладимое впечатление. Седой слепой старик, смотревший прямо перед собой остановившимся взором, произносил слова, сохранившие ту же решительность и мощь, которыми он обладал в годы своего расцвета. Мне передавали также еще одну любопытную подробность, свидетельствующую о его необыкновенно точном ощущении времени. Проповеди мистера Бронте всегда длились ровно полчаса. Он клал на кафедру часы, и, пока зрение служило ему, остановить вовремя поток слов было нетрудно. Однако проповедь длилась точно то же время и когда мистер Бронте ослеп: как только минутная стрелка подбиралась к той отметке, на которой заканчивались полчаса, он завершал речь.

Мистер Бронте с большим терпением переживал свое несчастье. Как и в годы куда более страшных бед, он проявлял редкую выносливость, заставляя себя молча терпеть. Поскольку многие привычные ему занятия стали невозможны из-за слепоты, он погрузился в размышления и сосредоточился на горьких и печальных мыслях о своем единственном сыне. Неудивительно, что это приводило к дурному настроению и упадку сил. Вплоть до самой осени сестры Бронте собирали все доступные им сведения об успешных операциях по удалению катаракты для людей одного возраста с их отцом. В конце июля Эмили и Шарлотта предприняли поездку в Манчестер с целью подыскать хирурга. Там им рассказали о достижениях ныне покойного окулиста мистера Уилсона. Сестры нанесли ему визит, однако по одному описанию он не смог решить, возможна ли операция, о которой они спрашивали. Получалось, что мистеру Бронте нужно было самому приехать к врачу. И в конце августа Шарлотта привезла отца в Манчестер. Доктор Уилсон сразу же решил предпринять операцию и рекомендовал удобное жилище, которое сдавал его бывший слуга. Оно располагалось в пригороде, в одном из многочисленных единообразно выглядевших домов. Там было написано следующее письмо, датированное 21 августа 1846 года.

Наскоро пишу несколько строчек, чтобы дать знать, где нахожусь, и ты могла бы писать мне сюда. Мне кажется, твое письмо избавит меня от отчуждения, которое я испытываю в этом большом городе. Мы с папой приехали сюда в среду и в тот же день повидались с мистером Уилсоном, окулистом. Он решил, что папины глаза совершенно готовы к операции, и назначил день: следующий понедельник. Вспомни о нас в этот день! Вчера мы поселились здесь на квартире. Думаю, нам будет удобно. Комнаты, по крайней мере, очень хорошие, хотя в доме нет хозяйки (она серьезно заболела и отправилась в деревню), и я иногда не умею как следует распорядиться насчет провизии; нам приходится самим о себе заботиться. Оказалось, что я большая неумеха. Не могу решить, какое мясо купить на обед. Нам самим нужно совсем немного, ведь папин рацион очень прост. Но через день-другой появится сиделка, и я не уверена, что ей понравится то, что мы едим. Папе, как ты знаешь, ничего не требуется, кроме говядины или баранины, чая и хлеба с маслом. Однако сиделке наверняка будет нужно что-нибудь получше; посоветуй мне, что купить, если можешь. Мистер Уилсон говорит, что нам придется пробыть тут не меньше месяца. Я беспокоюсь, как Эмили и Энн справятся с Брэнвеллом. Им тоже придется нелегко. Ах, как бы мне хотелось, чтобы ты оказалась здесь с нами! Я знаю, что надо постепенно, шаг за шагом, постигать жизнь, но это учение так тяжело. Утешает меня только одно: мистер Уилсон рассчитывает на благоприятный исход операции.

26 августа 1846 года

Операция позади; она прошла вчера. Оперировал сам мистер Уилсон, еще два хирурга ему помогали. Мистер Уилсон говорит, что все прошло вполне успешно. Однако пока что папа ничего не видит. Все продлилось ровно четверть часа. Это была не та простая операция по снятию катаракты, которую описывал мистер К., а нечто куда более сложное. Мистер Уилсон совершенно не одобряет снятие. Папа проявил замечательную выдержку и твердость; хирурги, похоже, были удивлены. Я все время находилась в операционной – так хотел папа. Разумеется, я не говорила и даже не двигалась до тех пор, пока все не было закончено, и даже после этого чувствовала, что надо поменьше говорить и с папой, и с хирургами. Папа теперь лежит в постели в темной комнате, его нельзя беспокоить в течение четырех дней. Чем меньше он будет общаться с окружающими, тем лучше. Большое спасибо тебе за письмо и добрый совет, он оказался мне очень по душе, поскольку я все устроила именно так, как ты писала: твоя теория совпала с моей практикой, и я убедилась, что поступила правильно. Надеюсь, мистер Уилсон скоро позволит мне расстаться с сиделкой. Она очень хороша, но при этом несколько подобострастна, и мне кажется, на нее нельзя полностью положиться, хотя в некоторых вещах полагаться приходится. <…>

Меня очень позабавил твой рассказ об ухаживаниях ***198, хотя в этой истории есть и нечто печальное. Думаю, природа создала его для чего-то большего, чем трата времени на то, чтобы сделать несчастливыми несколько бедных старых дев. Барышни, поскольку их ум ничем не занят, а их чувства остаются нетронутыми и свежими, к сожалению, вынуждены заботиться о нем и ему подобных. Он же, напротив, прожил жизнь, полную удовольствий, и способен развлекаться за счет мучений других людей, не испытывая мук совести. Мне это кажется несправедливым, стороны находятся в неравном положении. Мне хотелось бы влить в жилы обиженных немного спокойной силы и гордости, чтобы они могли найти опору в сознании своего превосходства (а они выше его, поскольку чище) и в решительной твердости, чтобы спокойно переносить происходящее и ждать, чем все кончится. Если бы все девицы в *** усвоили и сохранили подобные чувства, он не смел бы распускать перед ними свой павлиний хвост. Впрочем, может быть, чувства барышень не столь сильны, как кажется, и, соответственно, стрелы этого джентльмена ранят их не так глубоко, как ему хотелось бы. Надеюсь, все обстоит именно так.