Синие дали - Александр Павлович Беляев

время по-настоящему испугался того, что пережил. От страха ему стало трудно дышать. Он чуть не задохнулся, широко раскрыл рот и хотел заплакать. Люди, окружавшие его, рассмеялись.

— Вот так выдумал! — добродушно улыбаясь, проговорил Степанов.

— Ну что это ты? — удивился Андрей Иванович. — Такой храбрый охотник, и на тебе — слезы! Все уже прошло. О чем тут плакать?

Пашке стало стыдно. Он всхлипнул и, давясь от обиды, проговорил:

— Да книжку жалко.

— Какую книжку? — не понял Степанов.

— Учитель ему подарила. Красивая книга был, — объяснил Эрмэчин.

— Птица на ней сидела. И слон… — добавил Пашка.

— Слон? — переспросил Степанов.

— Да, слон, — подтвердил Пашка, — большой, синий.

— Ну, синий! Это ты, брат, того… синих слонов не бывает, — усмехнулся Степанов.

— Нет, бывает. Синий! — заупрямился Пашка.

— Синий слон? — вмешался в их разговор Андрей Иванович. — Да у тебя, никак, жар начинается?

Он положил свою большую руку Пашке на лоб и покачал головой:

— Ну да, так и есть. Давай-ка под одеяло.

Пашку уложили в кровать, накрыли одеялом, напоили чаем с малиной, дали лекарство и оставили вдвоем с матерью. Мать села возле него и начала рассказывать ему сказку. Пашка крепко сжал в кулаке материну кофту, отвернулся к стене и… тихо заплакал от страха, который еще не совсем прошел, от боли и радости, что все так хорошо кончилось.

Большие круглые слезы выкатились у него из глаз и медленно растеклись по щеке. Плакать, конечно, было стыдно. Но ведь, кроме матери, этого никто не видел. А мать? Мать — женщина. Она не осудит, она все поймет и пожалеет.

НА ДАЛЬНЕЙ ПРОСЕКЕ

Егерь Матвей снял шапку и, бросив в нее стопку картонных пыжей, предложил:

— Тяните.

Каждый из нас по очереди достал из теплой овчинной ушанки по одному пыжу и прочитал номер. Мне достался двенадцатый.

— На краю стоять будешь, — пояснил Матвей и, надев шапку, добавил: — Весь зверь на тебя пойдет. Рот не разевай. Особливо «профессора» карауль. До того вредный зверь, спасу нет! Осенью нашего деревенского пастуха чуть до смерти не зашиб.

Я обещал смотреть в оба, хотя и не очень верил в счастливую силу своего номера.

Матвей, осторожно ступая по скрипучему, до глубины промерзшему снегу, расставил нас вдоль просеки. Мой номер был последним на опушке. Я прижался спиной к высокой, развесистой сосне и, оглядев равнинную синеву заснеженного поля, стал пристально вглядываться в разросшийся передо мной боярышник. Я старался отыскать в сплетении стеблей такие просветы, через которые можно было бы смотреть в глубину леса.

Матвей ушел к загонщикам. В моем распоряжении оставалось минут сорок. Мороз жег щеки. Колючий воздух царапал нос и давил надбровья. Однако дышалось легко, и, если бы не ослепительное солнце, лучи которого беспощадно слепили глаза, я, кажется, был бы готов стоять здесь до полного оцепенения. Тот, кто часто бывал на облавных охотах, знает, сколько томительной прелести таят в себе минуты ожидания первого «Ай-яй!» — которое, как выстрел, разрежет тишину и превратит тебя из очарованного созерцателя в сплошной комок нервов, в котором весь ты лишь глаз да ухо, да неподвижно застывшие, прилипшие к раскаленным от стужи стволам коченеющие руки. Но это было впереди. А сейчас, пока Матвей размашисто вышагивал по просеке, у меня еще было время хорошенько разглядеть и послушать все, что творилось в этот трескучий полдень вокруг.

По подсчетам егерей, на участке леса впереди нас должны были быть три лося. Но отстрелять нам разрешалось только одного. Поэтому я снова и снова всматривался в мохнатые лапы елей и голые окостеневшие сучья осинника, надеясь отыскать более удобные лазейки для своего глаза. Увидеть зверя на подходе — значит наполовину обеспечить себе успех охоты. А мне хотелось помериться силами с «профессором», старым быком, не раз счастливо уходившим из оклада.

Лес передо мной стоял нахохлившийся, залитый желтым, светом, посеребренный морозом, воедино сковавшим и деревья, и воздух, и белый бурун облаков, ребристой грядой застывших вдоль горизонта. Чуть правее от места, на котором я стоял, в просеку, словно ручей в протоку, вливалась узенькая тропа. Я знал, что с этой тропы стрелять было бы удобно, но боялся сделать лишнее движение: если уж я отчетливо слышал пересвист клестов, облепивших макушку ели далеко в стороне от моей сосны, то каким же пронзительным и громким должен был показаться обитателям леса скрип снега под моими валенками! Ведь все, кто летали, прыгали и бегали по этому лесу, гораздо острее воспринимали звуки, родившиеся в нем. Поэтому я не двигался, а только поглядывал вправо да влево, повыше да пониже, оставаясь неподвижно стоять так, будто тоже вмерз в воздух вместе со всеми этими осинами, елками и соснами, что окружали меня с трех сторон.

Сколько прошло времени в таком ожидании, я не знаю. Но я уже успел приглядеться к лесу и полю и даже попробовал представить себе, как буду действовать, если зверь выйдет не на соседа, а именно на меня. Впрочем, эта игра воображения занимала меня очень недолго. Я решил, что дразнить судьбу нет никакого смысла, что гораздо уместнее думать как раз об обратном, что я не только останусь без выстрела, но и вообще никого не увижу, так как зверь осторожен и ему нет никакой надобности выходить в поле на глаза всей деревне. Зависть — штука плохая, а особенно на охоте, поэтому я старался не думать об остальных стрелках. Я долго любовался россыпью голубых и розовых огней, щедро разбросанных по сугробам, пока не остановил свой взгляд на метелке конского щавеля, на которой, как розы, пунцовели два снегиря. Птицы деловито обклевывали метелку, осыпая на снег семена растения. Вдруг далеко впереди, куда одному ему известными путями пошел Матвей, раздался отчетливый протяжный крик: «Ай-яй!» Казалось, воздух закачался. Крик поплыл, полетел. К одному голосу прибавились другие, такие же звонкие, пронзительные, раскатистые, и весь лес загудел. Слетели, испугавшись, снегири, оставили свои шишки клесты и, шумной стайкой сорвавшись с ели, пролетели над просекой прочь из оклада. Я видел все это только мельком. И сейчас же для меня перестали существовать и деревья, и птицы, и колючий, уже порядком намучивший меня мороз. Я превратился в слух и затаил дыхание.

— Ай-я-я-я-яй! Гоп-гоп! Дай-дай-дай-дай! — неслось по лесу с безудержной удалью.

— Пошел! Пошел! — вырвалось из хаоса этих криков предупреждение Матвея.

— Держи! — раздалось из глубины оклада.

Затаив дыхание, весь охваченный порывом особого, ни с чем не сравнимого напряжения, известного только тем, кто знает, что такое удачный выстрел, я